Неточные совпадения
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на
то, что
рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
Согрешив, они тотчас покаялись. Он с остроумием
рассказывал мне, что рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал для сего случая в кабинет, а она — она в
то время лежала где-то в забытьи, в своей дворовой клетушке…
— Долго
рассказывать… А отчасти моя идея именно в
том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода,
то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
То, что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному,
то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь к слову и
расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а и сущность дела,
то есть трудность дела; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность
рассказать эту «мысль».
А теперь
расскажу два анекдота, чтобы
тем покончить с «идеей» совсем и так, чтоб она ничем уж не мешала в рассказе.
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за
то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану
рассказывать?
Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
— Я просто вам всем хочу
рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о
том, как один отец в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его!
Расскажет, и с плеч долой, а для него в
том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю,
то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже
то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу,
то, что ты
рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не
рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к
тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Рассказала потом: „Спрашиваю, говорит, у дворника: где квартира номер такой-то?“ Дворник, говорит, и поглядел на меня: „А вам чего, говорит, в
той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так, что уж тут можно б было спохватиться.
— Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, — заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание,
то вкратце и
рассказал.
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с
тем только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
Теперь я боюсь и
рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость,
тем пуще я верил.
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне
рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с
тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если
те сунутся «не в свое дело»…
— Крафт мне
рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете,
то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать
то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Я искренно
рассказал ему, что готов был бросаться целовать
то место на полу, где стояла ее нога.
Боже мой! — воскликнул я вдруг, мучительно краснея, — а сам-то, сам-то что я сейчас сделал: разве я не потащил ее перед
ту же Татьяну, разве я не
рассказал же сейчас все Версилову?
Раз я
рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел много вздору, о
том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю…
Вот этот денщик и указал на допросе у офицеров, когда вышла сплетня, на Степанова,
то есть что я этому Степанову
рассказывал.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для
того, чтоб
рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Я сохранил ясное воспоминание лишь о
том, что когда
рассказывал ему о «документе»,
то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал
тему и забывал, о чем говорил.
Версилов между
тем начал
рассказывать об утрешнем приключении.
В суде адвокат совсем уже было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг
тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить», да все и
рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
Помещаю один из рассказов, без выбору, единственно потому, что он мне полнее запомнился. Это — одна история об одном купце, и я думаю, что таких историй, в наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь смотреть. Желающие могут обойти рассказ,
тем более что я
рассказываю его слогом.
Я, право, не знаю, как это было, но он
рассказал мне все об
той ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все
расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и
то и другое: и деньги и
то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Но если я и вымолвил это,
то смотрел я с любовью. Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить,
рассказать, оправдать; а между
тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
О
том, как подействовало все это «известие» на меня, —
расскажу потом, в своем месте, а теперь — лишь несколько заключительных слов о нем.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а
тот в
то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно
рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта,
то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было
рассказать,
рассказал прекрасно.
Анна Андреевна уже воротилась, и меня тотчас же допустили. Я вошел, сдерживая себя по возможности. Не садясь, я прямо
рассказал ей сейчас происшедшую сцену,
то есть именно о «двойнике». Никогда не забуду и не прощу ей
того жадного, но безжалостно спокойного и самоуверенного любопытства, с которым она меня выслушала, тоже не садясь.
Городовой меж
тем обвинял меня в драке,
рассказал о полковнике…