Неточные совпадения
Мрачен, грозен, властен стал с другими, скуп, суров, неподступен для всех подначальных. С утра до ночи черною, хмарою тучей
ходил, но как только взглянет на отца веселыми синенькими глазками Дуня — он тотчас просияет, и тут проси
у него что хочешь.
Бродячие приживалки, каких много по городам, перелетные птицы, что век свой кочуют, перебегая из дому в дом: за больными походить, с детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку поколоть, — уверяли с клятвами, что про беспутную Даренку они вернехонько всю подноготную знают — ходит-де в черном, а жизнь ведет пеструю; живет без совести и без стыдения
у богатого вдовца в полюбовницах.
Вдругорядь когда-то еще выпадет досужее времечко — дела ведь тоже, сударыня, с утра до ночи хлопоты, да и ходить-то, признаться, далеконько к вам, а базар-от от вас рукой подать, раз шагнула, два шагнула — и
у вас в гостях…
— Ахти, засиделась я
у вас, сударыня, — вдруг встрепенулась Анисья Терентьевна. — Ребятенки-то, поди, собралися на учьбу́, еще, пожалуй, набедокурят чего без меня, проклятики — поди, теперь на головах чать по горнице-то
ходят. Прощайте, сударыня Дарья Сергевна. Дай вам Бог в добром здоровье и в радости честну́ю Масленицу проводить. Прощайте, сударыня.
Заискрились взоры
у Марка Данилыча, и молча вышел он из горницы. Торопливо надев картуз, пошел на городской бульвар, вытянутый вдоль кручи, поднимавшейся над Окою. Медленным шагом, понурив голову, долго
ходил между тощих, нераспустившихся липок.
— Ладно, хорошо, — довольным голосом сказал Марко Данилыч. — А как насчет служеб?.. Которы девицы
у вас обучаются, в часовню-то
ходят ли?
— Нечего нам
у тебя проживаться. Расчет подавай! Просили, просили приказчика, четвертый день
прошел, а рассчитывать нас не рассчитывает… Так сам рассчитай — ты хозяин, дело твое…
Сердце сердцу весть подает. И
у Лизы новый братец с мыслей не
сходит… Каждое слово его она вспоминает и каждому слову дивится, думая, отчего это она до сих пор ни от кого таких разумных слов не слыхивала…
Как родного сына, холила и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна, за всем
у него приглядывала, обо всем печаловалась, каждый день от него допытывалась: где был вчера, что делал, кого видел,
ходил ли в субботу в баню, в воскресенье за часы на Рогожское аль к кому из знакомых в моленну, не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу, не воруют ли
у него на квартире сахар, не подменивают ли в портомойне белье, не надо ль чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
— Барыши, значит, — сказал Марко Данилыч. — А вот
у нас с Дмитрием Петровичем рыбке до сей поры с баржей
сойти не охота. Ни цен, ни дел — хоть что хошь делай.
Хорошее-то платьице припрячьте тогда подальше, дерюжку наденьте,
ходите пешочком, на нищету встречному и поперечному жалуйтесь, иной раз на многолюдстве не мешает и Христа ради на пропитание
у кого-нибудь попросить…
Одна Лизавета Зиновьевна, задумавшись, молча сидела возле матери, дела жениховы с ума
у нее не
сходили.
И успокоилась душа
у Марка Данилыча; радостный, благодушный пошел он себе на покой.
Проходя мимо Дуниной горницы, тихонько отворил дверь поглядеть на свою ненаглядную. Видит: стоит на молитве.
— Покуда счастье везет, не исполошился ни разу, — отвечал Марко Данилыч. — Иной раз
у него и сорвется карась, — глядишь, щука клюну́ла. Под кем лед ломится, а под ним только потрескивает. Счастье, говорю. Да ведь на счастье да на удачу крепко полагаться нельзя: налетит беда — растворяй ворота, а беда ведь не
ходит одна, каждая семь бед за собой ведет.
Резко и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцманá радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень
у него с ума не
сходил.
Какие нынче, однако, стали
у нас хорошие пароходы строить — по песку
ходят…
Его все-таки не было видно. Думая, что
сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал
у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он был в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
С год
прошло, как не вспоминал англичанина, а сегодня он
у него беспрестанно на уме…
И сон
у него
прошел, про Веденеева, про невесту, про тюленя перестал думать.
— Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу
у Макарья не перечтешь. Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать… А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит… Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще, пожалуй… Зачастую
у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того
проходит.
—
Ходил на Гребновску, — начал Василий Петрович, отирая синим бумажным платком раскрасневшееся и вспотелое лицо. — Со вчерашнего, слышь, только дня торговля
у них маленько зашевелилась. Про цены спрашивал — сказали, по два рубля по сороку продают.
Не то на мыслях
у него носилось — Фленушка, одна Фленушка всю дорогу
у него с ума не
сходила.
—
У Ермила Матвеича? Так, сударь, так, — промолвила мать Ираида. — А все ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов
у нас приставали, а тут вдруг и объехали… А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его, да вот восемь недель
прошло, а Бог нас миловал.
Ровно в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза
у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала
ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье.
Смущала тогда меня суета, с ума он
у меня не
сходил, хоть мы и расстались навеки…
Не
сходит с ума Фленушка, не
сходит она и со взоров духовных очей
у Петра Степаныча. Наяву стала чудиться, ровно живая…
— По́стриг, — молвил Ермило Матвеич. — Постриг сегодня
у них… Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах
у Манефы
ходила? Тогда, Великим постом как болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает… Девки мои на днях
у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного попа привезли.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь
у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все
пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».
— Не дочка ли нашему?.. И та, слышь, тоже чудит… Тоже, слышь, в черном
ходит и живет не по-господски…
У старых девок,
у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.
— Грамоте учишься? — спросил
у него дядя и тотчас же одумался, что напрасно и спрашивал о том. «Какая ему грамота, коли
ходит побираться?»
— Как тебе не пеньки?.. Ишь какой умелый, — улыбнувшись сквозь слезы, проговорила Пелагея Филиппьевна и, приложив ладонь к сыновьему лбу, заботно спросила: —
Прошла ли головушка-то
у тебя, болезный ты мой?
Сначала все
у него шло как было отцом заведено, и года полтора жил он в полном достатке, а потом и пошел по бедам
ходить.
Попадутся под руку и гражданской печати подержанные книги, он и их покупал, попадутся старинные жемчужные кики и кокошники, серебряная посуда, старое оружие, седла, древняя конская сбруя, все покупал, и все
у него в свое время
сходило с рук.
— Что ты все хмуришься, голубка моя?.. Что осенним днем глядишь? — с нежностью спрашивал
у дочери Марко Данилыч, обнимая ее и целуя в лоб. — Посмотрю я на тебя,
ходишь ты ровно в воду опущенная… Что с тобой, моя ясынька?.. Не утай, молви словечко, что
у тебя на душе, мое сокровище.
В иное время
у Марка Данилыча работники — буян на буяне, а теперь от первого до последнего тише воды, ниже травы,
ходят, как линь по дну, воды не замутят.
И вот, подумаешь, судьба-то что делает: не
прошло двух годов, как этот самый Зерьян сряду дня по три в ногах
у меня валялся, чтобы похлопотал за него
у хана.
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты не наплел! И
у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках
ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну, кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, — стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да не завирайся. Нехорошо, любезный!
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной,
у них была дочь, но
ходили слухи, что она была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
Мы всегда желаем быть в избрáнном стаде,
Ты наш учитель, ты наш попечитель,
Просим милости богатой
у тебя, владыки,
И всегда
ходить желаем под твоим покровом,
Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,
В наших ско́рбях и печалях сам нас подкрепляешь,
Тебе слава и держава в пречистые руки».
У нас един пастырь, а мы его овцы,
Си́лен все нам дати, си́лен и отняти,
Мы его не видим, а глас его слышим:
«Заповедь блюдите, в любви все
ходите,
Во Христово имя везде собирайтесь.
Еще половины песни не пропели, как началось «раденье». Стали
ходить в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против.
Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками. С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей, а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят и блуждают глаза, груди
у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди Божьи...
Как
у нашего царя, Христа батюшки,
Так положено, так уложено:
Кому в ангелах быть и архангелом служить,
Кому быть во пророках, кому в мучениках,
Кому быть во святых, кому в праведных.
Как
у нашего царя, Христа батюшки,
Уж и есть молодцы, все молоденькие,
Они
ходят да гуляют по Сионской по горе,
Они трубят во трубы живогласные,
От них слышны голоса во седьмые небеса…
Как
у нашей-то царицы Богородицы —
У нее свои полки, все девические,
Они
ходят да гуляют во зеленом во саду.
Анафемами, отлученьями да изверженьями друг на друга так и сыплют;
у вас архиереи тоже не с неба
сошли, такие же человеки, а этого не бывает.
У вас, ежели чуть кто зашумаркал, — в Соловки либо в Суздаль, а наших кто и в кое место
сошлет?
— Да вот на Успеньев день со святыней
ходили к ним… и трапезовали
у них, — отвечал отец Прохор.
Так раздумывала Дуня, и в этих думах
прошло все утро,
прошел и целый день
у нее.
А тоска так и разливается по бледному лицу ее. Так и гложет
у ней сердце… То отец мерещится, то Самоквасов не
сходит с ума. Уйти хочется, одной остаться, но Варенька ни на шаг от нее.
Пришел Успеньев день — в Луповицах храмовой праздник. Во время поста и Луповицкие и все жившие
у них Божьи люди, кроме Дуни, говели и накануне праздника приобщились
у отца Прохора. И во дни говенья, и на самый праздник ничего не было противного церковности, все
прошло спокойно и прилично.
Слышит Дуня — смолкли песни в сионской горнице. Слышит — по обеим сторонам кладовой раздаются неясные голоса, с одной — мужские, с другой — женские. Это Божьи люди в одевальных комнатах снимают «белые ризы» и одеваются в обычную одежду. Еще
прошло несколько времени, голоса стихли, послышался топот, с каждой минутой слышался он тише и тише. К ужину, значит, пошли. Ждет Дуня. Замирает
у ней сердце — вот он скоро придет, вот она узнает тайну, что так сильно раздражает ее любопытство.