Неточные совпадения
— Я
думаю, я изменился,
как и все, — отвечал он.
— Вот и пора! чуть стукнет тридцать лет,
как мы уж и считаем, что мы стареем. Вам ведь, я
думаю, лет тридцать пять, не больше?
— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я знаю, кто о тебе
думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это вот
какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут
как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так…
как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
Сколько раз я
думал придти сюда
как блудный сын, покаяться и жить
как все они, их тихою, простою жизнью…
— Я
думаю:
какой бы это был суд, где женщины были бы судьями? Ты осуждаешь меня, не позволяя мне даже объясниться.
— Если ты
думал, что я тебя выписывала сюда по сердечным делам, то ты очень ошибался. Я, cher ami, [дорогой друг (франц.).] стара для этих дел — мне скоро двадцать восемь лет, да и потом, если б уж лукавый попутал, то
как бы нибудь и без вас обошлась.
«Чем я позже ему это сообщу, тем лучше, —
думал он, — чего же мне и спешить? Я с этим и ушел сюда, чтобы затянуть время. Пусть там после Горданов потрунит над моими увлечениями, а между тем время большой изобретатель. Подчинюсь моей судьбе и буду спать,
как они спят».
— Ишь ты,
какая она стала! А вы знаете, что вы могли бы облагодетельствовать сотни преданных вам людей, а такая цель, я
думаю, оправдывает всякие средства.
Что,
как вы об этом
думаете?..
«Черт возьми! —
подумал он, — и в словах этой дуры есть своя правда. Нет; нельзя отрешаться от Петербурга! „Свежие раны!“ О,
какая это чертовски полезная штука! Поусердствуйте, друзья, „свежим ранам“, поусердствуйте, пока вас на это хватит!»
Читатель может
подумать, что автор не сдержал своего слова и, обещав показать в предшествовавшей главе,
как Павел Николаевич Горданов даст шах и мат другу своему Иосафу Висленеву, не показал этого хода; но это будет напрасно: погибельный для Висленева ход сделан, и спасения Иосафу Платоновичу теперь нет никакого; но только
как ход этот необычен, тонок и нов, то его, может быть, многие не заметили: проникать деяния нашего героя не всегда легко и удобно.
Висленев назвал своего «соседа по имению», Феоктиста Меридианова, который пришел в своих кимрских туфлях и все терпеливо прослушал, и потом, по своему обыкновению, подражая простонародному говору, сказал, что
как все это не при нем писано, то он не хочет и лезть с суконным рылом в калачный ряд, чтобы судить о такой политичной материи, а
думает лишь только одно, что в старину за это
— Где семь, там десять, это уж не расчет. Вы не
подумайте, пожалуйста, что я предлагаю вам самоличные мои услуги, нет! Я пришел к вам
как плантатор к плантатору: я продаю вам другого человека.
Он не один раз намекал своей жене, что он не даром ест за ее столом и согревает немощную плоть свою под ее кровом, он за все это хотел рассчитаться: за все это
думал заплатить по ходячей петербургской таксе, чем и утешался, трактуя свою жену не иначе
как своею квартирною хозяйкой, до которой ему не было и нет никакого дела.
— А ты
как думаешь, что я делаю?
Горданов не спал всю ночь и
думал: «приглашением манкировать невозможно:
как оно ни темно, но все-таки это зацепка, когда тут вокруг все изорвалось и исщипалось».
— Так, увезу,
как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты
думал? В те благословенные места, где ты впервые познал всю сладость бытия; ты там увидишься со своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я не имею счастья знать, но у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты забудешь в ее объятиях все неудачи бытия и пристроишь оленьи рога своей дражайшей половине. Готов ты или нет на такую выходку?
— Никогда я с этим не соглашусь, — отвечала Форова, — никогда не стану так
думать, я не стану так жить, чтобы молчать, видючи,
как моих родных… близких людей мутят, путают. Нет, никогда этого не будет; я не перестану говорить, я не замолчу; не стану по-вашему хитрить, лукавить и отмалчиваться.
Ты
думаешь, мне легко, что я хожу да ругаюсь,
как Гаврилка в распивочной?
— Поверьте, я, может быть, меньше всех на свете
думаю о переделке мира. Скажу вам более: мне так опостылели все эти направления и настроения, что я не вспоминаю о них иначе
как с омерзением.
Подозеров не тронулся с места и, стоя у дерева со сложенными руками,
думал: «
Какое ненавистное, тупое состояние!
— Да, а что же ты
думаешь, да, ей-богу, заставит. Но я, знаешь, все-таки теперь на твоем месте маленечко бы пошатался:
как она отзовется? Право, с этого Гибралтара хоть один камушек оторвать, и то, черт возьми, лестно.
— Черт знает, что она ответит? —
думал. — А ну,
как расхохочется?.. Вишь она стала
какая находчивая и острая! Да и не вижу я ее почти совсем, а если говорить когда приходится, так все о пустяках… Точно чужие совсем…
— Кроме того говорю и о сердце. Мы с ним ведь старые знакомые и между нами были кое-какие счетцы. Что же вы
думаете? Ведь он в глаза мне не мог взглянуть! А когда губернатор рекомендовал ему обратиться ко мне,
как предводителю, и рассказать затруднения, которые он встретил в столкновениях с Подозеровым, так он-с не знал,
как со мной заговорить!
Он, правда, смотрел на нее,
как на прекрасный и нужный ему комфорт, но вместе с тем хотел, чтоб эта прекрасная, красивая девушка принадлежала ему на самом нерушимом крепостном праве, против которого она никогда не смела бы и
подумать возмутиться.
Не знаю,
как он учился, но
думаю, что плохо, потому что больше всего он тратил времени на кутежи с веселыми людьми, однако окончил курс и получил степень лекаря, да все забывал хлопотать о месте.
— Я
думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с вами более уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы
как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.
— А чтобы перейти от чудесного к тому, что веселей и более способно всех занять, рассудим вашу Лету, — молвила Водопьянову Бодростина, и затем, относясь ко всей компании, сказала: — Господа!
какое ваше мнение: по-моему, этот Испанский Дворянин — буфон и забулдыга старого университетского закала, когда
думали, что хороший человек непременно должен быть и хороший пьяница; а его Лета просто дура, и притом еще неестественная дура. Ваше мнение, Подозеров, первое желаю знать?
Больше ничего не остается,
как всю эту мерзость разоблачить и пропечатать, над чем и я и еще многие
думаем скоро работать и издать в виде большого романа или драмы, но только нужны деньги и осторожность, потому что Ванскок сильно вооружается, чтобы не выдавать никого.
Лара
подумала и стала обтирать заплаканное лицо, сначала водой, а потом пудрой, между тем
как Бодростина, поджидая ее, ходила все это время взад и вперед по ее комнате; и наконец проговорила...
—
Как не добрее, ты верно
думала, что если меня по шее будут гнать, так я буду шею только потолще обертывать. Не сподобилась я еще такого смирения.
Форов провел эту ночь у Подозерова; майор
как пришел, так и завалился и спал, храпя до самого утра, а Подозеров был не во сне и не в бдении. Он лежал с открытыми глазами и
думал: за что, почему и
как он идет на дуэль?..
Подозеров молча кивал в знак согласия головой, но он ничего не слыхал. Он
думал совсем о другом. Он припоминал ее,
какою она вчера была в осиннике, и… покраснел от мысли, что она его любит.
«
Какая мерзость! Нет-с;
какая неслыханная мерзость! —
думал он. —
Какая каторжная, наглая смелость и
какой расчет! Он шел убить человека при двух свидетелях и не боялся, да и нечего ему было бояться. Чем я докажу, что он убил его
как злодей, а не по правилам дуэли? Да первый же Висленев скажет, что я вру! А к этому же всему еще эта чертова ложь, будто я с Евангелом возмущал его крестьян.
Какой я свидетель? Мне никто не поверит!»
«Неужто же, —
подумал он, — все это вчера было притворство? Одно из двух: или она теперешним весельем маскирует обнаружившуюся вчера свою ужасную болезнь, или она мастерски сыграла со мною новую плутовскую комедию, чтобы заставить меня оттолкнуть Ларису. Сам дьявол ее не разгадает. Она хочет, чтоб я бросил Ларису; будь по ее, я брошу мою Ларку, но брошу для того, чтобы крепче ее взять. Глафира не знает, что мне самому все это
как нельзя более на руку».
— Она не так глупа,
как ты
думаешь.
— Нет, она именно гак глупа,
как я
думаю.
— А ты таки достоялся здесь предо мной до того, чтобы проговориться,
как ты
думаешь с ней обойтись. Понимаю, и пусть это послужит тебе объяснением, почему я тебе не доверяюсь; пусть это послужит тебе и уроком,
как глупо стараться заявлять свой ум. Но иди, тебя зовут.
— Я боялся идти домой, — заговорил он, обратясь к генеральше, когда жена его вышла. —
Думал: войду в сумерках, застану одну Торочку: она, бедное творенье, перепугается, — и пошел к вам; а у вас говорят, что вы здесь, да вот
как раз на нее и напал. Хотел было ей башмаки, да лавки заперты. А что, где теперь Лариса Платоновна?
Катерина Астафьевна со всем этим умела управляться в совершенстве, и такая жизнь, и такие труды не только нимало не тяготили ее, но она даже почитала себя необыкновенно счастливою и,
как в песне поется, «не
думала ни о чем в свете тужить».
— Вы потому не хотите об этом говорить и
думать как следует, что души вашей коснулось святое сомнение в справедливости рутины безверия! И посмотрите зато сюда!
— Да ведь я и говорил, что вы на нее будете удивляться и не поймете ее. Я все время за вами наблюдал,
как вы с нею говорили, и
думал: «ах,
как бы этот ее не понял»! Но нет, вижу, и вы не поняли.
— Нет, я знаю, что не принесешь; ты обо мне не можешь
думать,
как другие о женщине
думают… Да, ты не можешь; у тебя не такая натура, и это мне больно за тебя… потому что ты об этом будешь горько и горько тужить.
— Чего доброго, может быть, и в самом деле Бодростин совсем не так благонадежен,
как говорят, —
думал Кишенский и продолжал помалкивать.
— Представьте, и мне тоже!
Как вы
думаете, где он теперь, каналья?
— Да я и не гонюсь-с за этим обществом-с, и не гонюсь-с; но вы напрасно тоже
думаете, что вас озолотят. Надуют-с! Уж много таких же,
как вы, франтов разлетались:
думали тоже, что им за их бон-тон невесть сколько отсыпят. Вздор-с! и здесь есть кому деньги-то забирать…
Так и с нами: помните бывало мы от скуки, шутя себе, выкрикиваем: „шпион, шпион!“ и все
думали, что это ничего, а между тем вышло, что мы этою легкомысленностию наделали себе ужасный вред, и нынче, когда таковые вправду из нашего лагеря размножились, Мы уже настоящего шпиона обличить не можем, ибо всякий
подумает, что это не более
как по-старому: со злости и понапрасну.
— А
как вы
думаете: до чего мы дойдем?
— Я вам не могу этого рассказать,
как я
думаю это сделать, но я это сделаю, — отвечала она на его вопрос.