Неточные совпадения
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем не
думает, заранее зная,
как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
«
Какая грубая стала», — с горечью
подумал Клим.
— А недавно, перед тем,
как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот,
думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Из всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего
думать,
как о странице тетради, на которой еще ничего не написано.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая,
подумал:
как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим
думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— А вы, Томилин,
как думаете?
Пошли молча. Чувствуя вину свою, Клим
подумал,
как исправить ее, но, ничего не придумав, укрепился в желании сделать Дронову неприятное.
— Ну, да! Ты
подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а —
как же расскажешь, что высекли?
Был момент, когда Клим
подумал —
как хорошо было бы увидеть Бориса с таким искаженным, испуганным лицом, таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
— Хрумм… Ты
думаешь,
как образовался глаз? — спрашивал он. — Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь, что ли, —
как же оно прозрело, а?
— Вот уж почти два года ни о чем не могу
думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я
думаю о том,
какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Они так говорят,
как будто сильный дождь, я иду под зонтиком и не слышу, о чем
думаю.
После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое уважению к девушке, к ее уму, неожиданно открытому им. Чувство это усиливали толчки недоверия Лидии, небрежности, с которой она слушала его. Иногда он опасливо
думал, что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он давно уже замечал, что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей, тогда
как самомнение взрослых необъяснимо связано с простодушием.
Белый передник туго обтягивал ее грудь. Клим
подумал, что груди у нее, должно быть, такие же твердые и жесткие,
как икры ног.
«
Как все просто, в сущности», —
подумал он, глядя исподлобья на Макарова, который жарко говорил о трубадурах, турнирах, дуэлях.
— Ну, а у вас
как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Нужно забыть о себе. Этого хотят многие, я
думаю. Не такие, конечно,
как Яков Акимович. Он… я не знаю,
как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Эти размышления позволяли Климу
думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком,
как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты
как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно,
как всегда, и
думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что
думает.
Клим вздохнул, послушал,
как тишина поглощает грохот экипажа, хотел
подумать о дяде, заключить его в рамку каких-то очень значительных слов, но в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос...
— Вот
как хорошо сошлось. А я тут с неделю
думаю:
как сказать, что не могу больше с тобой?
Девушка ответила ровным голосом, глядя в окно и
как бы
думая не то, что говорит...
Последнюю фразу она произнесла угрожающе,
как будто
думая, что без ее работы Самгины и Варавки станут несчастнейшими людями.
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях,
подумал, что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких же,
как он.
«Если б упасть с нею в реку, она утопила бы меня,
как Варя Сомова Бориса», — озлобленно
подумал он.
«Народ», —
думал он, внутренне усмехаясь, слушая,
как память подсказывает ему жаркие речи о любви к народу, о необходимости работать для просвещения его.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом,
как о путешествии по чужой стране, но о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит о женщинах, о любви.
— Море вовсе не такое,
как я
думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
— Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было
подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо,
как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Видя,
как медленно и неверно он шагает, Клим
подумал со смешанным чувством страха, жалости и злорадства...
—
Как это ужасно! И — зачем? Ну вот родилась я, родился ты — зачем? Что ты
думаешь об этом?
В сущности, он и не
думал, а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно, так же
как иногда смотрел на движение облаков, течение реки.
—
Подумайте,
какой аристократ, — сказал Макаров, пряча лицо от солнца.
«Вот
как? —
думал он. — Значит, она давно и часто ходит сюда, она здесь — свой человек? Но почему же Макаров стрелялся?»
У себя в комнате, сбросив сюртук, он
подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто,
как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
Подумав,
как бы вспоминая, Маргарита облизала губы.
И, слушая ее, он еще раз опасливо
подумал, что все знакомые ему люди
как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в словах.
«Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению — быть сырым материалом истории. Им,
как, например, пеньке, не нужно
думать о том,
какой толщины и прочности совьют из них веревку и для
какой цели она необходима».
Думать мешали напряженно дрожащие и
как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее, не увеличивая и не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли была почти невыносима глазу и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами и не замечать ее больше.
«
Как везде, —
подумал Клим. — Нет ничего, о чем бы не спорили».
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было
подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же
как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой,
какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она
как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Девушка так быстро шла,
как будто ей необходимо было устать, а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и уже там
подумать обо всем, что плыло перед глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой.
Пила и ела она
как бы насилуя себя, почти с отвращением, и было ясно, что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно,
как будто она
думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?
Все чаще Клим
думал, что Нехаева образованнее и умнее всех в этой компании, но это, не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем то, чего ей не нужно понимать, и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо,
как она говорит с Дмитрием.
Ночами, лежа в постели, Самгин улыбался,
думая о том,
как быстро и просто он привлек симпатии к себе, он был уверен, что это ему вполне удалось.
— Вот, если б вся жизнь остановилась,
как эта река, чтоб дать людям время спокойно и глубоко
подумать о себе, — невнятно, в муфту, сказала она.
Клим, тщательно протирая стекла очков своих куском замши,
думал, что Нехаева говорит,
как старушка.
Клим чувствовал, что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не
думать ни о чем. Он и не
думал, прислушиваясь,
как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.