Слишком поздно для «прости»

Ольга Емельянова, 2023

Это потом двадцатые назовут "ревущими", а Нью-Йорк обрастёт городскими легендами о гангстерских перестрелках и роковых красавицах из джаза. Но для тех, кто начинает утро в маленькой Италии под хриплый шорох радиолы, 5 июня 1921 года – всего лишь дата на календаре, синоним "сегодня". И неизвестно ещё, кому из них предстоит сорвать банк, а кому – схватить дозу свинца. Комбинацию карт знает только раздающий.

06 июля. Нью-Йорк

02:17

— Танцем дело, конечно, не кончилось… — Конни «внезапно» увлекается белой ленточкой своего неглиже и замолкает, позволяя и без того знойной Монифе дойти до температур парового котла. На это уходит всего четыре секунды. В полумраке комнаты сложно разглядеть шоколадный лоб служанки и уже тем более — капли горячего пота на нём, но за двадцать лет младшая Адамс научилась определять точку её кипения. Ещё полсекунды. Можно.

–… Он пригласил меня на второй. Правда, у старикашки был не самый удачный день, потому что появилась Лаверн. Две улыбки, тысяча извинений, и прокурора оставили с носом. А потом были овации, а потом — букеты в гримерной, и оркестр… Ох, Монифа, какой сегодня был оркестр…

Глэдис закрывает глаза. Нескончаемый щебет сестры не стихает, но словно отслаивается от тишины гостиничного номера, смиренно отступая на второй план. Остаётся только дождь. Мерный, настойчивый шум с перебором капель по стеклу. Глянцевые дорожки, вобравшие в себя тусклый свет настольной лампы по эту сторону и огни огромных светящихся букв «H» и «О» — по ту. Где-то этажами ниже, расположенные одна под другой, призывным светом манят оставшиеся «T», «E» и «L», но это также далеко, как и голос Конни, как и мягкие движения гребня в руках Монифы, и этот тягучий запах лилий, и вся эта проклятая суматошная жизнь.

— Эй, красотка! — неожиданный окрик рывком бросает в реальность.

Конни, с ногами усевшись на кровати, внимательно ждёт ответа. В глазах — озорные искорки, в распущенных кудряшках — слабый отсвет ночника, оставшиеся без косметики губы растянуты в улыбке «я всё про тебя знаю». Больше в комнате никого нет.

— Можешь начинать рассказывать про подругу, с которой непременно нужно увидеться, и как можно скорее…

Глэдис сонно выпрямляется в кресле и, словно проснувшись не в своей постели, хмуро оглядывает убранство номера-люкс. В неверном ночном освещении всё выглядит призрачно, смутно, а потому терпимо. Полированная поверхность огромного шкафа в углу (на массивных дверцах еле заметен тонкий узор по дереву); большое овальное зеркало на ножках; туалетный столик, за которым несколько минут назад Монифа расплетала причёску Конни; изящный стул с гнутой спинкой; две большие кровати — одна под покрывалом, на другой сидит нахохленный «птенец» и ждёт свою порцию «вкусного». Приходится уводить маленького следователя по ложному следу, прочь от начатого разговора.

— Монифа уже ушла? Ты видела, в каком номере её поселили?! Этаж для «чёрных» выглядит хуже, чем дом с привидениями…

— Хорошо, что он здесь есть, и нашей прекрасной надзирательнице не пришлось бежать среди ночи в другую гостиницу. Я была уверена, что после резни в Талсе мама ни за что её не отпустит, но, как видишь, следить за мной важнее.

— Не следить, а оберегать, — словно очнувшись, Глэдис устремляется к шкафу. Там, в его объёмном нутре затаились, ожидая свободы, любимые наряды сестер, среди которых и оно, выбранное как раз для сегодняшней ночи, прямое золотистое платье в египетском стиле: Клеопатрой он её ещё не знал. Глэдис сбрасывает на свою кровать халат и торопливо начинает переодеваться, благо, наставлять младшую сестру на путь истинный это совсем не мешает.

— оберегать от необдуманных поступков. Например, от пирушки с оркестровыми в три часа ночи.

— И это говорит мне женщина, которая в те самые три часа ночи собирается на свидание?! Замужняя, между прочим, женщина…

Пущенный метательным дротиком взгляд обещает Конни не меньше десятка египетских кар на её буйную голову — кажется, становление Клеопатры начинается здесь.

— И не надо на меня так смотреть. Ты каждый раз несёшься в Нью-Йорк как будто город в огне, а ты — единственный пожарный, который может его потушить. Очень странно, что мистер Коулман, как и мистер Дерек до него не замеча…

— Конни!

Конни замолкает. Опускает глаза, и на юном личике её вдруг проступает какое-то беспомощное, не наигранно трогательное выражение грусти, незнакомое ни этим тонким чертам, ни самой Глэдис. Самое время заметить, что малышка Конни уже успела сбросить такие родные и милые сердцу признаки детскости, и вряд ли получится обрадовать её до визгов новыми куклами, и уже не соберешь её волосы в пучок «как у взрослой» — взрослая леди теперь может справиться и сама.

— Я думала, ты согласишься пойти со мной. Тогда бы Лаверн точно нас отпустила, — звучит без упрёка и детской обиды; мягкая констатация факта человека, который ведет линейный пересказ своей жизни, в этой главе подпорченной трауром. Конечно, стоило ещё в «Моллюске» заметить этот умоляющий взгляд в ответ на приглашение музыкантов присоединиться к ним. Глэдис выдыхает, и, отложив широкий пояс в сторону, присаживается на кровать к Конни.

— Милая… — шум дождя заполняет тишину, пока сёстры знакомятся заново. Новоявленная «миссис Коулман» улыбается волнению в серых любимых глазах, и мягко отводит завиток непослушных волос Конни ей за ушко, — Расскажи, кто там тебе так понравился?

— Саксофон Майкл Кёртис, — пауза. Ни капли узнавания и понимающего «ах, и как я не догадалась» в глазах Глэдис вынуждает Конни дополнить и без того цельный образ деталями, — Ну в тёмных очках. Высокий такой. Футов семь, не меньше… — Глэдис неуверенно кивает, хотя Конни и не замечает этого жеста: слишком далеко она забралась в своих мыслях.

— Я была ровно на уровне… второй пуговицы его рубашки. Точно. А ещё у него такая улыбка… И губа разбита. Как у хулигана.

— Чудесный образ…

— А ещё там была его бабушка. Ну, может и не бабушка, но для мамаши старовата. Сидела прямо у сцены, крайний столик слева…

— Подожди, — улыбка Глэдис стекленеет. Лёгкий холодок по пальцам. Крайний столик слева. Кажется, там не было других… крайних левых…, — Тёмно-зелёное платье? Черные перчатки выше локтя и волосы… тоже чёрные, с проседью?

— Она, — кивает Конни, и тут же продолжает свой перезвон, не замечая столкновения бровей сестры где-то в районе переносицы, — Сидела рядом с таким же престарелым джентльменом, но…

— Конни. Это не может быть его бабушка… — Глэдис встревоженно переводит взгляд на ясные глаза младшей сестры, — Это Сандра Марино. Мама Джованни и моя бывшая свекровь.

— Ну, может, она его тётя или ещё какая дальняя родственница. Какая теперь разница? Мы всё равно уезжаем утром, и я больше никогда его не увижу.

«Это к лучшему» звучит в голове назойливая, повторяющаяся мысль. «Это к лучшему». Хватит с Адамс одной юной девы, брошенной в лапы гангстерской саги. Тётка она этому саксофонисту или троюродная сестра двоюродного дяди — чем дальше Конни будет от этой Нью-Йоркской клоаки, тем больше шансов, что хоть у одной из сестёр останется капелька разума. Лаверн не в счёт, она со своей безумной тягой к правильности уживается вполне счастливо.

— Я просто хотела узнать, какого цвета у него глаза…

«Нет, всё-таки ребёнок» со вздохом убеждается Глэдис. А Конни вздыхает тихонько, словно разглядывая оставшуюся от леденца палочку, уютно забирается под одеяло, и, подложив под румяную щёку ладошку, сладко шепчет, закрывая глаза, — Теперь придётся придумывать, что синие.