Слишком поздно для «прости»

Ольга Емельянова, 2023

Это потом двадцатые назовут "ревущими", а Нью-Йорк обрастёт городскими легендами о гангстерских перестрелках и роковых красавицах из джаза. Но для тех, кто начинает утро в маленькой Италии под хриплый шорох радиолы, 5 июня 1921 года – всего лишь дата на календаре, синоним "сегодня". И неизвестно ещё, кому из них предстоит сорвать банк, а кому – схватить дозу свинца. Комбинацию карт знает только раздающий.

23:42

По плечу Майкла кто-то постучал, и сердце слепого саксофониста как по команде кинулось к кадыку.

У этого дня вообще было странное пристрастие к садизму. Разбитые губы стонали при каждом вдохе после репетиции, где Кёртис выкладывался так, будто не умеет дышать без мундштука, а переодевание в гримёрной и вовсе было похоже на цирковой номер с элементами акробатики — кордебалет, конечно, знает толк в масштабных попойках, но гримёрки путает как Колумб — Индию с Америкой. И вот, когда Кёртис наконец-то вырвался из лап Диониса в тихий закулисный тупик, чтобы, прижавшись лбом к прохладной стене, справиться с проклятым галстуком-бабочкой (лучшее изобретение Сатаны), кому-то понадобилось трепать его за плечо.

— Эй, ты чего дёргаешься?! Напугал меня до чёртиков!

Голос был девичий, звонкий, смутно знакомый, но Майклу никак не удавалось нащупать в памяти его хозяйку — сбивали ритмы ещё не успокоившегося пульса и сладкие ноты парфюма, слишком лёгкого для девочек «Моллюска».

По правде говоря, это мог быть кто угодно: местная костюмерша, зрительница, уборщица или старая знакомая нового знакомого, но вместо того, чтобы узнать имя собеседницы простым житейским способом (вопросом через рот), Кёртис решил «Не можешь вспомнить — придумай!». А так как фантазии этому парню создатель отсыпал больше, чем мозгов, уже через три лишних вдоха перед Майклом стояла Лилиан Гиш собственной персоной, с распущенными волосами и, что за бесстыдство, совершенно без чулок.

— Давай помогу, — прохладные пальчики «Лилиан» неожиданно ловко легли поверх его ладоней и, высвободив из них упрямые ленты галстука, заметались стайкой мотыльков у шеи. Фантазия не просто брала всё в свои руки (в обоих смыслах этого выражения), но и вела себя, будто так оно и надо — а это уже было подозрительно. Попробуй-ка вспомнить, когда это незнакомые девушки хватали тебя за воротник, пропустив приветствие и десяток других намекающих на приличие прелюдий.

— Кто ты? — внезапно осипший голос чудом не дал позорного"петуха" — что поделать, расставание с приятным мороком во имя благоразумия — дело, конечно, правильное, но отдаёт горчинкой.

Прерываться на реверансы девчонка явно не спешила: слишком увлеченная процессом, она напевала что-то смутно знакомое и продолжала колдовать, лишь мельком прервавшись на короткое «звезда сегодняшнего вечера, конечно», но большего и не требовалось. Губы сами растянулись в нахальной улыбке, ведь сегодня Майкл Кёртис будет играть в бабочке, завязанной самой сестричкой Адамс! Причём, если верить своим ушам, младшей — красоткой с белокурыми кудряшками, которые так забавно выбиваются из пучка, когда она танцует. Он помнил это с новогодней ночи три года назад. Тогда трио Адамс сводило с ума публику"Мартиники", и хоть ни декораций зала, ни лиц гостей привередливая память не сохранила; в том, что у Конни Адамс был огромный веер из чёрных перьев, Кёртис не сомневался. Как и в том, что её тонкое сопрано невозможно спутать с глубокими голосами старших сестёр.

— У вас все в Нью-Йорке такие невоспитанные?

— Ч? Что? Нет, почему?!

Конни смеётся, затягивая узел и расправляя бабочке «крылья».

— Значит, мне повезло столкнуться с самым некультурным жителем? Вот это бинго! Тогда быстро рассказывай, как зовут тебя, как ты мне благодарен и сними уже эти ужасные тёмные очки, не настолько уж я и ослепительна.

— Майкл Кёртис, саксофон, благодарен по гроб жизни, очки не сниму. Вдруг, твоя красота превратит меня в камень? И кто тогда сыграет тебе Moonglow?

Она замолкает. Видимо, раздумывает. А может, пытается разглядеть в мрачных стёклах тайну, которая… Майкл чудом успевает уловить движение воздуха у левой щеки, и подхватывает запястье Конни за какую-то секунду до того, как его очки будут сброшены; или приподняты — какая, к чёрту, разница.

— Ц-ц-ц, — ему бы злиться, дураку, что любопытная девчонка чуть не спустила их приятное знакомство в канализацию, но губы Кёртиса вопреки его желаниям расползаются в широченную улыбку от уха до уха, так что наставительное цыканье большого папочки бессовестно срывается на смех.

— Так, значит, да? — упрямо и шкодливо, как и положено непослушному чаду, — ну и ладно! Всё равно я тебя раскрою, мистер саксофон. А пока… мою руку… если можно…

Выпустив из захвата кукольное запястье, Майкл тут же становится неблагодарным слушателем удаляющихся каблучков. Благо, недалеко удаляющихся — буквально четыре шага влево. Зашуршали юбки, чуть скрипнула древесина. Ящик? Кажется, она присела. Хотя на что здесь можно присесть? Судя по запаху — вокруг только пыльная рухлядь (может, декорации, сброшенные со сцены пару столетий назад?). Интересно, что могло понадобиться юной звезде в таком-то паутиной обвешанном углу…

Ответ не заставил себя долго ждать. Чиркнула и зажглась спичка. Прошло две секунды, и лёгкий дымок коснулся кончика носа Кёртиса, отчаянно вслушивающегося в темноту.

— Ты куришь? — без удивления: всего лишь проверка дедукции, столь сочно описанной одним парнем из Англии. Но девушки всегда умели улавливать магнитные поля несказанных и даже не подуманных слов.

— О, ещё один борец за нравы! — стон перебил выдох дыма, Конни закашлялась, — Только не вздумай болтнуть Лаверн! Она своими лекциями и так уже всех до белого каления довела, а если ещё и повод дать, настоящий словесный потоп случится, мало не покажется. Причём не только мне — будь спокоен, я и тебя за собой потащу, да-да, на самое дно этой жестокой пучины… «Курят только грязные женщины», «Как можно», «Ты же приличная девушка!», «Не надевай эту юбку!», «Не брей подмышки», «Воспитанные девочки так не говорят»….

Настала очередь Кёртиса закашливаться, и дым тут был совершенно не при чём.

— А у тебя есть брат или сестра? — ну и как, скажите, держать темп её импровизации? Девушка явно привыкла сама устанавливать правила любимых игр, и только полный идиот начал бы соревноваться с ней за это право. Майкл полным идиотом себя не считал, поэтому, запустив руки в карманы и откинувшись лопатками на стену, с удовольствием сдался.

— Младшая. Не забалуешь… — образ рыжей оторвы Джейн пяти лет от роду, в драном комбинезоне с дерзким прищуром и щелью для дайма между зубов, горячим мёдом прогревает изнанку. — Правда, брить подмышки мне разрешают, но я как-то этим не пользовался…

— Смешной. Мне нравится! — словно пробуя новый вкус мороженого заявляет она, как вдруг со стороны гримёрок зарождается, начинает постепенно и гулко нарастать волна голосов, смеха, шагов, шорохов.

— Ох, — Конни спрыгивает с деревянного «насеста», дополняя какофонию врывающихся в тишину звуков суетой, — кажется, пора…

Но Кёртис, вместо того, чтобы подхватить назойливый вирус подвижности, застывает соляным столбом — что поделать, неожиданные мысли имеют привычку посещать голову в самый неподходящий момент.

— Слушай… У меня есть одна чудовищно странная просьба, но почему-то кажется, что тебе я могу её доверить…

— Будем считать, заинтриговал. Выкладывай.

— Сегодня сюда придёт женщина. Крайний столик слева, ближе к сцене. Со своего места я точно её не увижу, но мне важно знать, будет ли она здесь. Сможешь шепнуть, если заметишь?

— Вот ещё! — да уж, настроение у Конни менялось в том же стиле джаза, что и поток мыслей. Недовольное сопение и резкая чеканка каблуков во всю мощь демонстрировали недовольство. А на случай, если кто-то ещё не понял, как девушка относится к происходящему, она поможет этому непонятливому негромким злым ворчанием, которым в средние века ведьмы наводили порчу, — буду я выглядывать всяких там женщин всяких там саксофонистов. И вообще, мне пора. Меня там публика заждалась…

Не оставив шанса на ответ, возражение, реакцию, маленький, громко сопящий от негодования тайфун уносится прочь — Майкл даже не успевает уловить ту секунду, когда шорох её одежды пропадает в гомоне закулисья. Просто разом обрываются звуки по эту сторону сцены, и остаются только те, что гремят по ту — ничего не скажешь, импровизация во плоти…

Она застыла в шумном фойе и впервые за десятки лет почувствовала себя маленькой девочкой, потерянной в большом городе: вокруг суетились костюмы и платья, швейцары ломали в почтении позвоночники, гардероб принимал трости и револьверы, сигары попыхивали, драгоценности позвякивали, смешные люди лопались от чувства собственной важности.

Сандра Марино ещё помнила «Моллюск» в первый день его рождения. Точно также как эти дамы она шествовала по коридору царицей египетской, и точно также являлась гетерой, избравшей в спутники самого отпетого солдата римской империи. Это было в субботу, всегда в субботу — семейный день, когда мужья осыпали свои вторые половины драгоценными камнями и золотом, чтобы, собравшись вместе, делиться ужином, сплетнями, домашним уютом — как пиццей, на всех. Они хохотали и пьянели от родства, бродившего в крови старым вином, они приглашали на танцы кузин, невесток и даже собственных жён, и радовались редкой возможности не втягивать животы при касании к женскому бедру. Не то, что в другие дни, когда на этих же обшитых кожей диванах те же мужчины прижимали к себе другие тела, более тонкие, гибкие и разнузданные. Сандра прислушалась к старым ранам и, с удовлетворением заметив, что швы по-прежнему крепки, вошла в зал.

Раскинувшееся перед ней грандиозное плато, заставленное большими круглыми столами, тонуло в бархате и позолоте; алым соком горел балдахин на сцене, грузные люстры нависали над головами гостей — самых важных бриллиантов в оправе этого вечера.

Знакомых лиц среди светской толпы почти не оказалось: Сандра успела разглядеть только помощника окружного прокурора, несколько судей и пяток солдат Винченцо Герра, когда к ней подскочил юркий официант, и, уточнив имя гостьи, тут же проводил миссис Марино к столику неподалёку от сцены.

Стол был накрыт. Нет, не накрыт. Стол был завален: эффектно оформленные закуски так плотно теснились друг к другу, что о цвете скатерти оставалось только гадать. Застывшую было в нерешительности Сандру официант тут же заверил, что никакой ошибки здесь нет, что столик заказан только на её имя, что всё оплачено и что он, официант, желает гостье приятного вечера. На том и разошлись. Миссис Марино расправила плечи, и бросила полный гордости взгляд куда-то в толпу музыкантов, как раз располагающихся на сцене. Шоу начиналось…

Это было не выступление — это была эйфория! Музыка вздымалась стихией, пробивала потолок и неслась куда-то к звёздам; музыка пенилась, пела и вздыхала. Сходили с ума корнеты, взвинчивался импровизацией пианист, и труба гремела залпом артиллерийских орудий. Но всё это было лишь огранкой того, что творили с публикой сёстры Адамс. Их каблучки выбивали такт восторгов, голоса глушили овации, провоцировали зал греметь громче, ярче, слаще. И зал поддавался, и оркестр сносил новые границы, и всё это превращалось в жар и невыносимое наслаждение…

Где-то там, в стройном потоке звучания, зарождалась партия саксофона — Майкл вдыхал жизнь в разученные интонации, начисто забываясь среди звуковых вибраций. Теперь он знал, что Ма тоже здесь, вместе с ним тонет в горячем многоголосье — Конни, убегая со сцены на смену костюмов, успела взъерошить его макушку, хоть он и ожидал другого знака…

Это было не выступление — это была какофония! Бойкая, но лишенная равновесия музыка напоминала Сандре о возрасте, открывала в ней жажду покоя, оскорбительную для женщины с магмой Везувия в венах. Пришлось договариваться с собой, что всему виной — джаз, чудовищный и чуждый любому, кто ценит гармонию. Жаль, внутреннему монологу не суждено было дойти до финала — мягкий, с хрипотцой баритон раздался в этом вечере так тихо, как обрывается жизнь.

— Сандра… — не было необходимости оборачиваться или опускать взгляд на усталые морщинистые пальцы на своём плече — о присутствии Фрэнка Конте она с детства узнавала по трём нотам внутренней дрожи. Нет, это была не дрожь страха, богобоязненного и преклоненного — знакомого в этом городе каждому, кто хоть раз сталкивался с великой стороной этого ужасного человека; частота пульсации Сандры относилась к куда более древним, первобытным инстинктам, зовущим её тёмное начало.

— Фрэнк… — мягкий, словно потерянный в гуле голосов выдох. Он захохотал сущим демоном и, поцеловав руку Сандры, по-хозяйски устроился на свободном кресле.

— Покажи мне его! — как всегда импульсом, как всегда страстно. Фрэнк тычет указательным пальцем в оркестр, распахивая очаровательную улыбку во имя собеседницы, — Покажи того, кому удалось затащить сюда саму Сандру Марино!

— Его несложно узнать, самый молодой и красивый — я не привыкла изменять своим вкусам.

— Мне стоило догадаться… Как ему оркестровая жизнь? Банди не обижает?

— Что ты, посмотри, как он счастлив! Фрэнки… — начала было Сандра, но он знал эти нотки, и потому успел поставить запятую в её голосе, беспечно отмахнувшись, — Глупости. Я ничего не сделал. Лучше расскажи мне, с каких пор мой Consigliere возится с калеками? Этот индюшонок не похож на итальянца, которому вдруг потребовались приют и документы…

Невинный, казалось бы, вопрос таил в себе острые иглы внимания человека чужого, препарирующего собеседника любопытства ради. Сандра знала, что сказались вовсе не последние годы, виновата одна-единственная ночь, ночь предательства, перетасовавшая крапленые карты так, как они того заслуживали.

— Эти сиротки — теперь моя семья, Фрэнки…

— Но у тебя есть Семья, — он наклонился к ней, и мнимая беспечность в темных старческих глазах уступила место тому, кем и был Фрэнк Конте на самом деле — опаснейшему человеку, наделенному большей властью, чем все политики штата Нью-Йорк вместе взятые. Именно эта власть и была завязана удавкой на его шее, именно она обещала раздавить Фрэнка в громадных каменных пальцах, если тот не зальёт вечно сухой алтарь своей жестокой богини полноводными реками крови Марино. Но вместо этого точно спятивший Конте демонстрировал судьбе свой средний палец, — Я повторю то, что сказал три года назад: для вас с Джованни в Семье всегда будет место…

Из уст Capodi tutti capi это звучало прощением всех грехов, истинной индульгенцией, недопустимой для семьи изменника. О, Сандра могла поклясться, что соратники готовы были с мясом выдирать из Фрэнка это его право быть защитником.

— Скажи, Фрэнк… Я никогда не спрашивала…, — она затаила дыхание, подбираясь к теме осторожной поступью кошки. Словно растягивая паузу, поправила столовые приборы, провела взглядом по всё ещё тёмным редеющим волосам вечного Дон Жуана, и, наконец, выстрелила в собственную грудь тихим, — Чего тебе стоило вырвать моих мальчиков из рук Профачи?

— Ты о палаче Винченцо? Сандра, нельзя так плохо думать о родне…

Это было ответом, доказательством того, что друг Карлучи и крёстный отец Джованни — Винченцо Герра первым стоял в очереди за головами каждого из семьи Марино в ту проклятую ночь, которую она так отчётливо и беспощадно хранила в памяти.

Она помнила, как тлела сигара Фрэнка в пальцах, пока тот выслушивал по телефону лающие донесения о планах «Коротышки». Помнила, как стекленели звериные глаза человека, каждую секунду ожидающего предательства от любого в своей стае, кроме Карлучи. Помнила, как его выдавившие радужку чёрные зрачки обратились к ней в тяжёлом раздумье, и как мягко, почти неслышно опустился в держатель слуховой раструб телефона.

Тишина покрыла вакуумом вселенную. В те долгие несуществующие секунды Фрэнк Конте стал сломанным, истолченным в труху человеком, впервые за несколько десятков лет, полных отчаяния, голода и резни, ощутившим всю тяжесть усталости.…

Вот тогда она поняла, что произошло, поняла так отчётливо и остро, что даже не испугалась мысли о стремительно летящей к ней смерти. А потом секунды оборвались.

Он спросил её, точно также, как пару часов назад спрашивал о будущих забастовках портовых рабочих: «Наши действия?» и ночь предательства заиграла новыми красками. Теперь это был не кровавый багрянец, а чернота, непроглядное бесцветье.

Официант звякнул посудой, разлил по бокалам вино, и тут же удалился, словно призрак, хотя Сандра поймала себя на мысли, что призраками здесь были как раз они с Конте.

— Как ты, Фрэнк?

— Старею. Весь этот шум и балаган уже начинает забивать барабанные перепонки. Всё чаще брюзжу, как видишь, — он усмехнулся, лукаво поглядывая за Сандрой, и легким жестом смахнул свой бокал в ладонь, — Чудесный голос, не правда ли?

Светская беседа, соприкосновение фужеров, мягкие улыбки пожилой пары, вспоминающей былую романтику — вот и всё, что увидел бы праздный наблюдатель. Да и кому пришло бы в голову, кем были друг другу эти два словесных фехтовальщика с улыбками Джоконды на губах.

Сандра сделала глоток, стараясь скрыть, как дрогнула её рука, стоило только услышать глубокое сопрано со сцены. Этот вечер, точно, решил проверить на прочность совсем не железные нервы железной леди — к обществу призраков добавлялся призрак счастливого брака её единственного уцелевшего сына, Джованни. Глэдис как всегда была роскошна и звонка, бенгальский огонь, призывно горящий для всех мужчин этого зала, но не способный согреть ни одного из них.

— Как поживает Джованни? — дьявол словно читал мысли, но нет, он слишком хитёр, чтобы шагать по верхам. Фрэнк Конте всегда предпочитал операции на внутренних органах. Сейчас, например, якобы изучая глубину цвета вина в своём бокале, он исследовал миокард вдовы Марино, — Слышал, ему иногда дают купить лишнюю бутылку молока? Отпусти уже парня заняться серьёзными делами. Мне как раз нужен счетовод… Да и самой пора возвращаться к обязанностям.

Это была их старая игра, лёгкий флирт с мотивами танго, щекочущий нервы танец на углях. Словно не было ни смерти Карлучи, ни бегства Гвидо в ряды новобранцев, ни той опалы, что нависла над оставшимися Марино лезвием гильотины с единственно сдерживающей нитью — нитью жизни Фрэнка Конте. Сандра засмеялась, как когда-то в цветущем фруктовом саду она смеялась над черноглазым и меднокожим мальчишкой, прижимающим к груди три ворованных апельсина, принесенных в дар.

— Знаю я твои песни, змей-искуситель…

— На запретный плод они почему-то не действуют. Но, может, у меня есть шанс сразить тебя танцем?