Слишком поздно для «прости»

Ольга Емельянова, 2023

Это потом двадцатые назовут "ревущими", а Нью-Йорк обрастёт городскими легендами о гангстерских перестрелках и роковых красавицах из джаза. Но для тех, кто начинает утро в маленькой Италии под хриплый шорох радиолы, 5 июня 1921 года – всего лишь дата на календаре, синоним "сегодня". И неизвестно ещё, кому из них предстоит сорвать банк, а кому – схватить дозу свинца. Комбинацию карт знает только раздающий.

24 ноября

Не хочу забывать этот день. Допишу, и вырежу из дневника страницы, буду хранить под подушкой, чтобы сны — тем же цветом, и тем же мягким домашним басом, звучать которым может только Майкл Кёртис. Удивительный человек, он словно прогулял те уроки, где мужчин учат распускать павлиньи перья — не пытается завлечь, не играет мускулами, и, наконец, не тащит девушку на вечеринку, где пьяно, шумно, и в танце можно «заплыть за буйки». Даже в кино не лезет с ласками по коленке вверх — только слушает музыку внимательно, вбирающе, и шепчет что-то в ответ на мой бесконечный треп, задевая мочку губами. К слову, мой трёп только ради этого касания и существует, но сейчас не об этом.

Сегодня он привёл меня домой. Не к себе — в его холостяцкую конуру, кажется, пускают только после свадьбы и рождения как минимум пятерых детей, — но к сестре и её невероятным мужчинам. Будь это семейный ужин с одним из богемных мальчиков университета Колумбии, мы непременно бы дискутировали о сложных лунках, покупке нового скакуна и политических успехах драгоценного Калвина Кулиджа; но то, что происходило в стенах уютной квартирки, куда Хиотисы переехали пару недель назад, нельзя описать набором стандартных клеше. С Тобиасом и Джейн Майкл познакомил меня несколько месяцев назад — гуляли вместе в Центральном парке с их первенцем, Хьюго, названным в честь дедушки по линии Кёртисов. Милая семья, но слишком пряничная, чтобы быть правдоподобной: из тех, в которых жена поправляет мужу воротничок, а он придерживает её под локоть, если впереди слишком высокая ступень. Такими бывают и мои родители, если в доме много гостей, а внимание слишком оценочно, хлёстко. Впрочем, по мнению матушки, однажды и я стану супругой серой масти: покатые плечи, трогательный завиток волос под пучком, нежные руки кормилицы в кружевных манжетах. Вот только мне довелось видеть папу и маму «за кулисами» постановки, в тишине, которая разделяет их надвое: одна комната, один крохотный диван в цветастой ткани, один вечер, и два человека, абсолютно далёких друг другу. Он делает вид, что увлечён газетным разворотом, она имитирует интерес к томику английской литературы в руках.

А сегодня я узнала, что бывает иначе. Кадр, как в любимом кино: взлохмаченный Тобиас, стоя на подоконнике, пытается дотянуться кисточкой до верхней рамы; Джейн склонилась над утюгом, беременная до состояния нестерпимой трогательности. Они даже не смотрят друг на друга, но словно дышат в такт. Они — одно. Такое не сыграешь, и не отрепетируешь. Оттого и звуки в комнате мягки, приглушены, оттого тепло ощущается изнутри, обратной стороной кожи. В их доме сложно не увлечься простой, будто иноземной жизнью без серебряных приборов и завышенных требований к окружающим. Нет, мне дороги те вечера, когда мы собираемся в родительском особняке в Нью-Арке: пышный ужин, приготовленный Манифой, непременно завершается в каминном зале, где Лаверн наигрывает на рояле одну из наших песен, и в доме становится светло от взглядов и улыбок. В такие минуты можно забыть, кто настоял на уходе «сестёр Адамс» со сцены ("приличной девушке не подобает выплясывать на потеху публике"); простить скандал в честь моего поступления в школу журналистики («предназначение женщины в материнстве, к чему тягаться с мужчинами»); оставить, сбросить, отправить в архив всё то, что дробит изнутри, и на какое-то мгновение ощутить тепло и нежность близких людей. Но вот неожиданность, по-настоящему родной, причём родной без условий, я почувствовала себя лишь в маленькой квартире Нью-Йорка, где кроме стен и выкрашенных светлым лаком дощатых полов, лишь две кровати, стол, и граммофон. Пустыня по меркам нашей семьи. Не потому ли я всё проигрываю в голове эти кадры — хрипит пластинка Луи Армстронга, на низкой табуретке у окна склонил свою чёлку Майкл, в уголке его рта зажат гвоздик, пальцы ощупывают деревянную спинку. Он собирает кроватку будущему племяннику, пока племянник настоящий, трёхлетний брюнет с зелёными глазами, грызёт яблоко, сидя на полу тут же, у правой ноги.

— Как насчёт эксперимента, искорка? В этом доме угощают портокалопитой. Тобиас, если я только что проклял твою семью, извини — ученик из меня тот ещё.

Взгляд, как у отпетого скромника, направлен вниз — Майкл улыбается, а я борюсь с желанием положить голову ему на колено, как это делает Донк, чтобы молча, тягуче разглядывать крупные вены на сильных ладонях, и привычную их подвижность. Знаю, как ненавидит он эту потребность читать мир наощупь, как мимолётно, украдкой, пускает подушечки пальцев в пространство, отмечая поверхности и предметы. Прячет, как прятал шрамы и чуть опущенные веки за тёмными стёклами очков. Нет, всё-таки мужчины ничего не понимают в своей привлекательности. Ричард, например, свято верит, что его осанка шпагоглотателя — причина сладких обмороков всех девчонок кампуса, но разве это значит, что потомок барона не является при этом высокомерным придурком, хоть и не таким несносным, как большинство моих однокурсников. Впрочем, он любит джаз, а за это я прощаю даже накрахмаленные воротнички. Кто ещё привёл бы меня в тот фешенебельный подвал с чертовски обаятельным саксофонистом на сцене? И кто пробыл бы там чуть ли не до закрытия, будто дожидаясь, когда я, наконец, узнаю Майкла. Целый час ведь рассматривала оркестр, ругалась на медленный контрабас, хвалила пианиста, и только после разнузданного соло заметила, как умеет улыбаться саксофон. Кстати, надо будет пожаловаться на эту улыбку в Министерство юстиции: неправомерный захват дыхания, воли и чего-то ещё под ложечкой. Чистая провокация на самые необдуманные поступки. И куда смотрят власти?! До сих пор помню, как оживился Ричард (только что объявили белый танец, — дамы приглашают кавалеров), и как медленно, вяло, будто густая краска, возбуждение стекло по его лицу, преображаясь в удивление, непонимание, гнев… Впрочем, последних изменений я уже не видела — спешила на всех каблуках к оркестровой площадке, чтобы потягаться с музыкой за сердце одного высоченного парня с саксофоном в руках.

Из дневниковых записей Конни Адамс