Слишком поздно для «прости»

Ольга Емельянова, 2023

Это потом двадцатые назовут "ревущими", а Нью-Йорк обрастёт городскими легендами о гангстерских перестрелках и роковых красавицах из джаза. Но для тех, кто начинает утро в маленькой Италии под хриплый шорох радиолы, 5 июня 1921 года – всего лишь дата на календаре, синоним "сегодня". И неизвестно ещё, кому из них предстоит сорвать банк, а кому – схватить дозу свинца. Комбинацию карт знает только раздающий.

Эпизод 2

1925 год

23 ноября. Нью-Йорк

12:17

Джованни Марино никогда не был влюблён в Нью-Йорк. Серо-бурые восходящие к небу стены даже в блеске оконных бликов днём и многотысячных ламп ночью оставались призраком красоты, химерой вкуса по сравнению с яркими красками провинции Неаполя, где пышная зелень и море создавали ощущение головокружительного танца, увлечь в который способны только южные города. Он помнил ту заострённую скорбь, что буравила под ребром, когда грузовой корабль медленно и неумолимо увозил их с семьёй из родного порта, где не высохли ещё следы босых ног, где остались забытыми на камнях сети, сплетённые в надежде на великий улов. Гвидо тогда потрепал младшего брата по густым волосам и произнёс,"однажды мы вернёмся". Провидец, знал бы он тогда, что действительно вернётся пятнадцатью годами позже, чтобы лечь в жирную почву старого апельсинового сада после того, как сведённый с ума наркотиком власти и вседозволенности пойдёт войной на дядю Винченцо — человека, стоящего сейчас на той же палубе и с той же тоской взирающего на цветное нагромождение домиков, спускающихся со скал. Сколько было тогда чудесной, сладкой боли в их маленьких сердцах, сколько пустоты вселила в грудную клетку Америка — обмен по слишком низкому курсу. И пусть глупо обвинять чужую страну в том, что Карлуччи и Гвидо Марино рискнули всем, чтобы проиграть; каждый раз, глядя на величественный Нью-Йорк с высоты тридцатого этажа, Джованни Марино не мог заставить себя восхищаться.

— Джо, заказчик звонил, обещал приехать к часу… — тяжело отдуваясь, Сэм выбрался на крышу и направился к Марино той неуклюжей походкой, которой, должно быть, Тыквоголовый Джек топал к Изумрудному городу. Сегодня он был особенно взволнован — встреча с первым заказчиком обещала новоявленному старшему специалисту неплохой куш, а с командой инженеров-архитекторов квалификации Марино сомневаться в успешности проекта не приходилось.

— Ребята уже готовы, я всех проинструктировал. Остался только ты.

Удивлённо изогнутую бровь подчинённого Сэм не заметил — то ли слишком восхищенный видом, то ли слишком озабоченный отсутствием парапета.

— Сначала дадим ему высказаться, не перебивая, без ремарок. Пусть почувствует себя королём положения, поделится своими мечтами, облачными замками. Шеф сказал, он планирует несколько десятков ресторанов, что-то помпезное, с античным уклоном. Судя по всему, будет нам вещать про колонны и портики: ничего, послушаем. А потом пройдёмся по вопросам. Списочек я уже накидал, — Сэм важно похлопал себя по нагрудному карману новехонького жилета, — После Джефри наметит дату для осмотра площадки (подчеркнем важность исследования грунта — заказчики любят профессиональный трëп), и передадим уже готового клиента шефу для подготовки контракта.

Довольный собой, Сэм задрал подбородок и окинул взглядом Нью-Йорк: не дать не взять Александр Македонский перед Персидской державой. Триумфальное молчание императора, однако, затянулось: ни криков"аве", ни мольбы полуголых рабынь, ни оды"за что я люблю своего повелителя"от простого смертного итальянца. Стоит себе, бездушный чурбан, на ветру, гоняет воздух хищным клювом.

— Неплохо придумано, верно? — не выдержав, прозвучал Сэм. Получилось отвратно: как-то по-мальчишески сипло, даже заискивающе. Это всё высота, предельно нервирующий фактор: стоит только заглянуть вниз, на миниатюрные дорожки и деревца ростом со спичечную головку, на крыши игрушечных машин и крохотные версии людей, таких маленьких и беспомощных с точки зрения Бога — поневоле закружится голова. Куда приятнее окидывать взглядом городской пейзаж прямо по курсу: в нём и величие человека, и масштаб архитектуры. Вырос город-исполин, в считанные годы вырос. Раскинулся широкими проспектами, зацвёл пышными фасадами, замерцал тысячей стекол. И во всем этом великолепии угадывалась его, Сэма, заслуга. Вот ради чего он так стремительно карабкался по карьерной лестнице, безропотно выдерживая скучные обеды с шефом, многочасовые совещания, ночные чертёжные работы дома, под тихие колыбельные Пегги для Тома, Клэр и уже после — Маргарет. Нью-Йорк щедро платил своим героям, и возносил их вместе с собой на высоту. А то, что город благоволил далеко не каждому — так в этом нет вины Сэма. Просто Джованни был не так резв на поворотах, и вообще больше увлекался сопротивлением металла, нежели общением с теми, кто мог бы ему помочь. Сэм вздохнул, уминая неловкость мысками туфель, и снова посмотрел в плечо стоящего у самого края Марино.

— Что думаешь?

— Думаю, что будет дождь. Так что на счёт инструкций, босс?

— Ты не обижайся, Джо, но лучше разговор будем вести мы с Джефри. Понимаю, ты человек опытный, и мы с шефом это ценим. Но вопрос общения с клиентом — дело деликатное…

— Без проблем.

Опять большегрузная пауза повисла в воздухе. Сэм кивнул сам себе и уточнил, не избежав вопросительной интонации в голосе.

— Так я… пойду, пожалуй…?

Ответ, как и ожидалось, был заменён равнодушным кивком. Плевать. Это проблема Марино и его нереализованных амбиций. У него же, Сэма, сегодня будет большой день, настоящий трамплин для прыжка на новую высоту.

Когда Сэм, осторожно перекатившись через перекрытие крыши, исчез за дверью шахты, Марино широко улыбнулся. Роль стула в сегодняшней встрече его больше, чем устраивала. Истерика всей «Park Row Construction Company» по поводу приезда нового заказчика началась пару недель назад — проект обещал быть грандиозным. Не менее полусотни ресторанов в Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе и Ньюарке стали бы не только гарантом безбедной жизни сотрудников, но и визитной карточкой компании, а это новые заказы и новый виток спирали к облакам. Марино же, в отличие от потеющих коллег (явились в белоснежных рубашках с накрахмаленными воротничками и туфлях, начищенных до состояния зеркал) история американского успеха не трогала, а потому сегодняшний день сулил ему исключительно удовольствие от спектакля — как известно, зрелища в Италии всегда ценили выше человеческой жизни.

В шумное рабочее помещение (десяток столов, заваленных стопками бумаг, ряды пыльных стеллажей и сгорбившиеся над чертежами скучные люди в очках) заказчик не вошёл, впорхнул. Неожиданно молодой и напомаженный, он больше походил на отвлекающий манёвр, чем на воротилу с бюджетом маленького города в пятерне. Улыбался белозубо, пряно; своего помощника,"просто Боба", представлял как конферансье — престарелую приму, о будущих ресторанах говорил с экзальтацией пьяного романтика — в общем, делал всё возможное, чтобы не соответствовать времени и месту. Когда разместились вокруг большого стола в кабинете шефа, мистер Хоуп переставил своё кресло к окну, и закинул щиколотку на колено, то ли демонстрируя изумрудного цвета носки, то ли показывая, насколько он раскрепощен в общении с забавными человечками в лоснящихся жилетах и потеющих залысинах. Впрочем, когда Сэм стал наводить усыпляющие заклинания (облицовка рустом — антаблемент — каннелюры — палладианское окно), слушатель, в отличие от инженеров, скуки не выдал, и всё кивал с преувеличенным интересом, да соглашался в азартной горячке. Чем, собственно, и подогрел настрой оратора до угрожающих температур. Сэм сорвался в штопор. Он начал вещать о системе вентиляции и лестничных переходах, о подвальных помещениях и мансардных балках, рисовал мелом колонны на зелёной доске и подписывал значения арочных дуг. Он был великолепен и неистов. Он страстно влюблялся в каждое своё слово и жарко припадал к речи как к неиссякаемому источнику. Когда он кончил, дав знак мощным кивком, как и подобает дирижёру в финале концерта, зал завозился не сразу. В тугом оцепенении члены команды чуть заёрзали в скрипучих креслах и осторожно приступили к перестрелке взглядами. Джованни ухмыльнулся в блокнот — всё время выступления он, сведя брови над переносицей, старательно вёл записи (высокоухий ослик с тростью в копытцах вышел на полях страницы чудесно, а вот стоящий перед ним навытяжку барашек оказался слишком тучным — огрехи затупившегося карандаша). Впрочем, иллюстрации передавали суть разговора достаточно точно, а потому стенографист-доброволец имел полное право наградить себя взглядом в рысьи глаза Глэдис, чья фотография была аккуратно прижата к внутренней стороне обложки кожаным ремешком. «Новый адрес, новое счастье. Пиши нам в Сиденхам Хаус, Олд-Роуд в Блумфилд» — изящный почерк пестрил завитками в углу снимка, где за листвой фруктового сада виднелся старинный особняк в феодальном стиле — свежая покупка «человека-капусты». Впрочем, эта фотография вмещала в себя всё, о чём так страстно мечтала бывшая миссис Марино: и шик уединенного поместья, и элегантный образ обеспеченной леди, и, конечно же, два зуба, торчащих в самом центре огромной улыбки годовалой Люсиль. Девочка сидела на коленях матери с комфортом светской дамы, и лучилась тем беззаботным счастьем, от которого сепия становится цветной.

— Супруга?

Голос над плечом вышиб Марино в реальность. Маслянистый и насмешливый, он мог бы принадлежать шуту короля Генриха Третьего, если бы обладатель его не пах так крепко дорогим одеколоном, что и оборачиваться не пришлось: великий заказчик на кой-то чёрт устроил променад за спинами тех, кто честно прирос к переговорному столу для его же, figlio di putana, удовольствия.

— Кузина, — бросил перед собой Марино, захлопывая блокнот. Мистер Хоуп нравился ему всё меньше. Благо, терпеть Его Величество Денежный Мешок оставалось недолго. И десяти минут не прошло, как измученный в духоте тесного кабинета, он, наконец, изрёк долгожданное «что ж, посмотрим на ваши эскизы» и, поправив песочного цвета гамблер с идеально ровными полями, оставил архитекторскую группу наедине с просто Бобом. Помощник заказчика, как и полагалось, являл собой нечто невзрачное, мышиное, блеклое — такие скудные личности предпочитают брать окружающих измором, а уж к составлению контракта относятся как крысы к поеданию большой сырной головы. Одна мысль о том, что предстоит вынести Патерсону за долгие кропотливые часы наедине с этим человеком, приносила Джованни особое, потусторонне тёмное удовольствие.

— Марино, к тебе посетитель…

Было уже около двух, когда за низким деревянным барьером, отделяющим рабочее помещение от просторного холла, показалась точёная фигурка Роуз. Хрупкая куколка с оленьими глазами смотрелась в убогом зале, заставленном старой мебелью, как флорентийская скульптура на распродаже. Светло-серый костюм облегал её формы в идеальном сочетании вкуса и скромности, жгуче тёмные волосы мелкими пружинками прыгали по изогнутой линии шеи при самом невинном повороте аккуратной головки. Джованни в очередной раз удивился, как должна была сбиться с пути эта утончённость, чтобы оказаться в его многогрешной жизни, заваленной хламом куда плотнее, чем контора бюро.

— Роуз? — миновав перегородку, он тут же приобнял красавицу за плечо, пуская в прогулочный шаг по коридору подальше от любопытных взглядов коллег. Роуз привычно впустила тонкие пальцы в ладонь на своём плече, свободной рукой продолжая прижимать к корсету бумажный свёрток.

— Угадай, что я тебе принесла? — она закинула голову, глядя в глаза Марино своими влажными тёмными озерцами, в которых плескалось такое буйство преданности и покорства, что у итальянца привычно запершило в гортани.

— Судя по объёму свёртка, я снова забыл сэндвичи дома…

— Так и есть, мистер детектив. А ещё ты наверняка забыл, что должен сбежать сегодня пораньше, чтобы забрать меня из салона в полчаса восьмого? Угадала?

— Всё ещё хуже. Я даже забыл, для чего мне нужно совершить такое преступление. Мы идём грабить банк и надо успеть до закрытия?

— Мы идём покупать тебе плащ — тёмно-кофейный с лацканами; а если успеем, забежим к Монике, выберешь цвет ткани для штор…

— Опять штор?

— Те были летние, теперь будем смотреть шторы на зиму. Мне показалось, тебе больше понравится синий цвет, поэтому попросила оставить два оттенка…

Плетение голоса Роуз было мелко кружевным, успокаивающим — в такое звучание хочется кутаться как в плед, и млеть вдали от суетного мира с его углами и масштабами. «Моя тихая гавань», как называл её Джованни, снова мастерски погружала в спокойную негу, вот только тонкую нитку грусти, торчащую из интонаций, спрятать не смогла. Марино остановился, внимательно разглядывая тень от пушистых ресниц на скулах Роуз.

— Кто расстроил тебя, девочка? — конечно, она сбилась, растерялась, пустилась взглядом по дощатому полу в тёмном лаке, по выбеленным стенам коридора, и, наконец, выдохнула словами куда-то в металлическую сетку лифтовой шахты.

— Я забегала к отцу сегодня.

— Понятно. И в чём же старик обвинил тебя сегодня? Прокисшее молоко на пороге? Нашествие голубей у парадной лестницы? Дождь?

— Почти. Джо, я тебе не говорила, но он… Он слишком часто играет в «Бридж» со своими болтливыми соседями. Только и знают, что сплетничать. Где-то услышали о флэпперах, и теперь он не даёт мне покоя своими нравоучениями. «Целомудрие и основополагающие ценности». Представить не могу, что он сделает, если узнает, что я хочу жить с мужчиной, не обручившись… Ты только не подумай…

— Так давай поженимся? — Джованни нахмурился, искренне не понимая, в чём суть проблемы.

— Ты серьёзно?

— Почему нет?

— Потому что ты уже был женат. И, судя по сравнению с адом на земле, тебе не очень понравилось. А ещё ты говорил, что отвоевался, и больше не собираешься… — она упорно продолжала прятать глаза, и всё водила кончиком пальца по мятой поверхности прижатого к груди свёртка, будто рисуя невидимые руны защиты от неудобных тем.

— Так с тобой-то мы не воюем, — Джованни улыбнулся, подхватывая согнутым указательным низ подбородка Роуз, чтобы, наконец, перевести её личико в позицию наиболее удобного обзора своих глаз. Как и ожидалось, девушка послушно поддалась. Всё в ней было гуттаперчевым, эластичным, готовым принять нужную форму по первому его желанию. Но, что страшнее, что губительнее всего, так это жажда Роуз предугадывать то самое желание. Живая глина в руках, она умела прогибаться под подушечкой пальца за миг до касания, только в этой секунде и осязая своё предназначение. Эта жертвенность требовала принимать её всю, без остатка. Иначе она не отдастся: не умеет и, что хуже, не хочет учиться. Конечно, можно сопротивляться, бежать тягучей силы, но, черт возьми, как же сладко быть убаюканным в нежных ладонях, в безропотном штиле хрупкого шёпота, от которого на простынях остаются тёплые следы то ли дыхания, то ли сердечной молитвы. Никто кроме неё не умеет так обволакивать, так заговаривать старые раны всепрощающей тишиной, и смотреть с этой щемящей нежностью тоже никто не умеет. Конечно, он не выдержал. Наклонился к покорно приоткрытым губам и выпил её, до дна.