Притча

При́тча — короткий назидательный рассказ в иносказательной форме, заключающий в себе нравственное поучение (мораль).

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Таким образом, Маль через постижение «человека вообще, человека с его добродетелями и пороками, человека с его искусствами, науками, рожденными его гением», приходит к человеку в «его жизни и действии»[246], то есть к истории, понятой, впрочем, тоже весьма конкретно – как история спасения, – понятой, значит, истолкованной под определенным углом. Поэтому описание Священной истории, как ее «излагает собор», включающей в себя «три акта» (Ветхий и Новый Завет, история Церкви), предваряется изложением теории истолкования, начиная с Оригена. Речь идет об уже знакомом нам аллегорически-типологическом методе понимания событий Ветхого Завета как предвосхищения и предварения Евангелия. Маль называет этот метод «совершенно ортодоксальным», напоминая, что лишь Тридентский собор (не без влияния протестантской экзегезы) стал предпочитать принцип буквального истолкования[247]. Смысл подобного прообразовательного подхода заключается в том, что всю историю Откровения необходимо рассматривать как «единое гармоничное целое» (это «точка зрения Бога», то есть «аспект вечности» внутри истории). И Ветхий Завет обретает смысл только в соотношении с Новым. Крайне существенно, что такая позиция точно соответствует Евангелию, где уделяется достаточно внимания свидетельствам, знамениям сбывшихся пророчеств, прежде всего – о пришествии обетованного Мессии, Который и Сам, впрочем, прибегал к языку притч, то есть иносказания. Именно эта тенденция была подхвачена александрийскими богословами Климентом и Оригеном, опиравшимися, как известно, на Филона.

Степан Ванеян, Архитектура и иконография. «Тело символа» в зеркале классической методологии

Приведенные толкования достаточно далеко отстоят от буквального смысла слов Иисуса о блаженстве плачущих. Однако они выявляют внутреннее богатство содержания этих слов, возможность их многоуровневого толкования. Почти каждая из заповедей Блаженства может быть истолкована, исходя из разных уровней понимания. С подобным же феноменом мы сталкиваемся, когда изучаем притчи Иисуса.

митрополит Иларион (Алфеев), Иисус Христос. Жизнь и учение. Книга II. Нагорная проповедь, 2017

Особо стоит отметить замечательную характеристику, данную св. Василием толкуемой им библейской книге в начале беседы на 1-й псалом: «Иному учат пророки, иному авторы исторических книг; одному наставляет Закон, а другому – увещание в форме притчи; Книга же Псалмов объемлет в себе полезное из всех книг. Она пророчествует о будущем, приводит на память события, дает законы для жизни, предлагает правила для деятельности. Короче сказать, она есть общая сокровищница добрых учений и тщательно отыскивает, что каждому на пользу. Она врачует и застарелые раны души, и недавно уязвленному подает скорое исцеление, и болезненное восставляет, и неповрежденное поддерживает; вообще же сколько можно истребляет страсти, какие в жизни человеческой под разными видами господствуют над душами. И при сем производит она в человеке какое-то тихое услаждение и удовольствие, которое делает рассудок целомудренным» (Беседа на псалом 1, 1). Поэтому, как замечает известный патролог А.И. Сидоров, «трудно лучше и точнее охарактеризовать Псалтирь, чем это сделал св. Василий, и его определение этой ветхозаветной книги остается классическим во всей истории святоотеческой письменности»1. Псалтирь, как это видно из слов свт. Василия, предстает нам книгой, обладающей особым и универсальным характером среди прочих книг Ветхого Завета. Она объединяет в себе характерное для каждого рода из них и в то же время имеет особую силу воздействия на слушающего и читающего благодаря своей поэтической форме. В той же беседе содержится и своего рода хвалебный гимн всей книге псалмов и каждому из них в отдельности (Беседа на псалом 1, 2).

святитель Василий Великий, Беседы на псалмы, 2014

Вышеприведенные притчи свидетельствуют о том, что русский мыслитель считает религиозно-нравственное руководство человеческой деятельностью наиболее важной предпосылкой для достижения настоящего блага. В комментарии к другой буддийской притче, переведенной им с английского на руский язык, он положительно оценивает ее за «разъяснение той, часто с разных сторон в последнее время затемняемой истины, что избавление от зла и приобретение блага добывается только своим усилием, что нет и не может быть такого приспособления, посредством которого, помимо своего личного усилия, достигалось бы свое или общее благо»[7]. Это разъяснение, по его мнению, особенно «хорошо тем, что тут же показывается и то, что благо отдельного человека только тогда истинное благо, когда оно благо общее».

Эгути Мицуру, Стратегия новой культуры Японо-Руссии эко-гармоничного будущего, 2009

В Иисусе Христе Логос является уже не царством идей, значимостей и законов, правящим и смыслополагающим в истории, но самой историей. В жизни Христа фактическое и нормативное совпадают не только «фактически», но и «по необходимости», поскольку факт является одновременно и истолкованием Бога, и богочеловеческой парадигмой всякой подлинной человечности, обращенной к Богу. Факты не только составляют феноменальную притчу о некоем скрывающемся за ними учении, которое может быть выведено из них путем абстракции (что отчасти подразумевалось еще александрийской теологией); они, взятые в их глубине и целостности, суть сам смысл. Историческая жизнь Логоса (к коей принадлежит также его смерть, воскресение и вознесение) представляет собственно идейный мир, который, непосредственно или посредством редукции, нормирует всю историю, воздействуя не с некой внеисторической высоты, но изнутри живого средоточия самой истории. Будучи рассмотренной с высшей и завершающей точки зрения, эта жизнь есть источник историчности как таковой, из которого исходит вся история – и до, и после Христа – и в котором она имеет свое средоточие.

Ханс (Ганс) Урс фон Бальтазар, Теология истории, 1959

Эта легенда содержит больше смысла, чем кажется на первый взгляд, ибо она подводит итог всей традиционной доктрине сакрального искусства. Конечная цель сакрального искусства – это не пробуждение чувств и не передача впечатлений; оно является символом и находит вполне достаточными простые и исконные средства. В любом случае, оно не могло быть более чем символическим, его подлинное содержание невыразимо. По своему происхождению оно ангельское, потому что его прототипы отражают надформальные реальности. Оно отражает сотворение – «Божественное Искусство» – в притчах, демонстрируя, таким образом, символическую природу мира и освобождая человеческий дух от привязанности к незрелым и преходящим «событиям».

Титус Буркхардт, Сакральное искусство Востока и Запада. Принципы и методы, 1967

Никогда еще столь далеко не заходило усилие, направленное на различение двух областей: откровение и выражение. Или двух разнородных отношений: отношение знака и означаемого, отношение выражения и выраженного. Знак всегда присоединяется к свойству; он всегда означает заповедь; и он обосновывает наше повиновение. Выражение всегда касается атрибута; оно выражает некую сущность, то есть некую природу в неопределенной форме [à l’infinitif]; оно делает ее известной для нас. Так что «Слово Божье» обладает двумя крайне разными смыслами: выразительное Слово, не нуждающееся ни в словах, ни в знаках, а только в сущности Бога и в разуме человека. Запечатленное, императивное Слово, действующее посредством знака и заповеди: оно не является выразительным, но будоражит наше воображение и внушает нам необходимую покорность.[80] Могли бы мы, по крайней мере, сказать, что заповеди «выражают» волю Бога? Это предполагало бы еще и волю как принадлежащую природе Бога, допускало бы отвлеченное понятие [êtres de raison], внешнее определение для божественного атрибута. Любое смешивание двух областей разрушительно. Каждый раз, когда мы превращаем знак в выражение, мы везде видим тайны, и прежде всего, в том числе, в самом Писании. Таковы Евреи, думающие, что все безусловно выражает Бога.[81]Тогда мы получаем мистическую концепцию выражения: последнее, по-видимому, сколь скрывает, столь и обнаруживает то, что оно выражает. Загадки, притчи, символы, аналогии, метонимии призваны, таким образом, нарушать рациональный и позитивный порядок чистого выражения. Верно, что Писание действительно является Словом Божьим, но как слово заповеди: императив, он ничего не выражает, ибо не сообщает ни о каком божественном атрибуте.

Жиль Делёз, Спиноза и проблема выражения, 1968

В Библии также встречаются имена Бога, заимствованные из природы и не являющиеся Его характеристиками или попытками определить Его свойства. Это как бы символы и аналогии, имеющие вспомогательное значение. Бог сравнивается с Солнцем, звездой, огнем, ветром, водой, росой, облаком, камнем, скалой, благоуханием. О Христе говорится как о Пастыре, Овце, Агнце, Пути, Двери, образе Божием. Все эти имена просты и конкретны, они заимствованы из повседневной реальности, из обыденной жизни. Но имеют такое же значение, как образы в притчах Христа – образы жемчужины, дерева, закваски в тесте, семян на поле, под которыми мы угадываем нечто бесконечно более великое.

Иларион (Алфеев), Во что верят православные христиане, 2014

Из сказок и притч дети узнают о том, что хорошо, а что плохо, о том, к каким последствиям приведет исполнение или неисполнение законов. Учение притчами было одной из самых древних форм обучения. Этот метод обучения очень хорошо соответствовал временам, когда книг было мало: ясные краткие предложения легко запоминаются. Но даже теперь, в наш век цивилизации, притчи являются общепринятыми литературными формами и оказывают сильное влияние на воспитание человека.

В. А. Частникова, Еврейские притчи. Мудрец выше пророка, 2013

Но поелику некоторым из принадлежащих к Церкви кажется общим правилом держаться буквы Святаго Писания, и они не соглашаются, чтобы в нем на пользу нашу говорилось что-либо загадочно и намеками: то необходимым почитаю прежде всего пред обвиняющими нас оправдаться в этом, и именно, что не делаем ничего несообразнаго, стараясь в Божественном и богодухновенном Писании всячески уловлять полезное для нас; так что, если полезно сколько-нибудь буквальное чтение, понимаемое в том смысле, в каком сказано, то имеем уже в готовности требуемое: если же что сказанное с скрытностию, загадочно и предположительно не служить к пользе по ближайшему сего разумению, то таковыя изречения, как предписывает слово, обучающее нас притчами, будем брать в ином значении, разумея сказанное, или как притчу, или как темное слово, или как изречения мудрых, или как одну из загадок (Прит. 1, 6). И по науке истолкования, пожелает ли кто назвать это применением речи, или иносказанием, или чем другим, не будем спорить об имени, только бы держаться полезных разумений.

Г. Н. Святитель, Точное изъяснение Песни Песней Соломона, -1

Название сборнику дали слова, с которых часто начинаются притчи: «Жил человек…» И не важно, где и когда это было: в притчах обычно нет описаний и развернутого сюжета. Важно то, что мы сердцем принимаем скрытую между строк мудрость, задумываемся о цели, смысле и исправлении своей жизни и учимся быть лучше и добрее.

Сборник, Жил человек… Сборник христианских притч и сказаний, 2012

В этой притче о «двери» и «стуке» только «стук» соединяет обоих мыслителей: они его равным образом принимают и столь же одинаково истолковывают. «Стук» – зов, летящий из сердца, из всего существа человека к Богу, знак предельного и личностно ориентированного поиска спасительной истины, независимо от того, понимается ли она как религиозная или только как философская. Поэтому никакой проблемы с истолкованием «стука» нет: призывание Высших Сил человеком ради насыщения жажды истины или жажды спасения стоит за этой метафорой. Камнем преткновения в споре двух философов явился только образ «двери».

В. П. Визгин, Лица и сюжеты русской мысли, 2016

1. Сколь многосложна и разнообразна семейная и общественная, нравственная и религиозная жизнь народа, столь многосложно и разнообразно содержание его пословиц, кои имеют к ней постоянное приложение. В них высказывается его быт и обиход прошедший и настоящий, его дух и характер, нравы и обычаи, верования и суеверия, господствующие понятия о природе, о Боге и человеке. Некоторые из них могут быть рассматриваемы преимущественно в отношении ко времени (древние, старинные и новые), а другие в отношении к местности (отечественные и заимствованные от других народов, городские и деревенские). Наконец, по содержанию своему, они касаются Естествознания, Философии и Истории. Первые содержат в себе наблюдения внешнего мира и природы человеческой. Относящиеся же к Медицине, во многом сходные с правилами Салернитанской школы, содержат в себе гигиенические правила и патологические наблюдения. В религиозных обнаруживаются понятия народа о вере и благочестии, по большей части почерпнутые из Св. Писания. В философских – более нравственные истины, чем умозрительные: здесь коренные начала самородной философии народа, здесь первые опыты свободного его мышления и психологические воззрения. Как пословицы составляют первичную форму права, так в них открываются следы прав государственного, канонического, гражданского и уголовного с их судебными обрядами, юридические символы, и вообще юридическая поэзия Русского народа; посему они принимаются юристами за первобытные источники права. Как в древнейшем быте народном право не отделяется от нравственности, то и в юридических пословицах преобладает нравственный характер. Наконец, в исторических намекается на достопамятные события и лица. Они более походят на притчи, какими их называет Нестор-летописец.

И. М. Снегирев, Книга народной мудрости, 2014

Но как слова Святых Евангелий иные говорятся нам примрачно и в притчах, а иные говорятся ясно, без прикровенности, так и слова апостолов не все говорятся явно, без прикровенности, но иные из них имеют нужду в большом толковании и изъяснении, потому что содержат сокровенную глубину мыслей. И если признаете благословным, возьмем в рассмотрение одно изречение святого апостола Павла и увидим, какие там сокрыты глубины Духа, ибо, по слову Божию, Святой Дух вся испытует, и глубины Божия (1 Кор. 2, 10). Какое же изречение имеем мы рассмотреть? – О неизреченных глаголах, какие слышал божественный Павел, когда был восхищен до третьего небесе.

Симеон Новый Богослов, Творения преподобного Симеона Нового Богослова. Слова и гимны. Книга вторая, -1

Евангелие – внутренняя Божественная тайна, и воспринимается эта тайна внутренним, живым чувством сердца. Это живое, внутреннее чувство сердца и есть благодатная опытная вера. Без этого благодатного опытного восприятия Евангелие, в лучшем случае, – Божественная «притча», новая христианская мораль, – и то лишь до Гефсимании. Такое восприятие «внешнего» Евангелия бывает непрочно; до первого испытания кричат: «Осанна», а когда бывает потрясение внешней веры, внешнего поклонения, тогда кричат: «Распни, распни Его!» – или уходят в темную ночь.

Иеромонах Сергий Ситиков, Тайна Царствия Божия, или Забытый путь истинного Богопознания, -1

Этот же принцип эриксоновской метафоры в полной мере относится к притчам и сказкам – недаром притчи лежат в основе многих традиционных систем обучения, например, в дзен-буддизме. И не случайно на этом принципе строится отдельное психотерапевтическое направление сказкотерапии. Сказки можно рассматривать и как инструмент передачи опыта из уст в уста, и как способ социализации индивида, и как инструмент развития, оказывающий благотворное влияние на фантазию и творчество, и как способ «встраивания» сказочных моделей в свой жизненный сценарий. Именно детские сказки во многом формируют систему ценностей и мировоззрения, жизненный сценарий и жизненный путь человека. Клиент не только сам наполняет сказку актуальным содержанием, но и входит в определенный транс, связанный с возрастной регрессией. В этом состоянии могут быть проработаны те проблемы, корни которых затерялись глубоко в детстве. Существуют различные методы сказкотерапии: предложение клиенту готового сказочного сценария, самостоятельная разработка сценария клиентом, инсценирование сказки или арт-терапия по ее мотивам.

Алексей Недозрелов, Мифомоделирование в психологии и маркетинге, 2012

Чтение святых отцов должно быть тщательное, внимательное и постоянное: невидимый враг наш, ненавидящий глас утверждения (см. Притч. 11, 15), ненавидит в особенности, когда этот глас исходит от святых отцов. Этот глас обличает козни нашего врага, его лукавство, открывает его сети, его образ действий: и потому враг вооружается против чтения отцов различными гордыми и хульными помыслами, старается ввергнуть подвижника в суетные попечения, чтоб отвлечь его от спасительного чтения, борет его унынием, скукою, забывчивостью. Из этой брани против чтения святых отцов мы должны заключить, как спасительно для нас оружие, столько ненавидимое врагом. Усильно заботится враг о том, чтоб исторгнуть его из рук наших.

Сергей Масленников, Жизнь по Евангелию, -1

Следующим образом: 1. Бытие. 2. Исход. 3. Левит. 4. Числа. 5. Второзаконие. 6. Книга Иисуса Навина. 7. Книга Судей и, как бы прибавление к ней, Книга Руфи. 8. Первая и Вторая книги Царств как две части одной книги. 9. Третья и Четвертая книги Царств. 10. Первая и Вторая книги Паралипоменон. 11. Первая и Вторая книги Ездры, или, по греческому надписанию, Книга Неемии. 12. Книга Есфири. 13. Книга Иова. 14. Псалтирь. 15. Притчи Соломона. 16. Книга Екклесиаста. 17. Песнь песней. 18. Книга пророка Исаии. 19. Книга пророка Иеремии. 20. Книга пророка Иезекииля. 21. Книга пророка Даниила. 22. Книги двенадцати пророков.

, Пространный христианский Катихизис Православной Кафолической Восточной Церкви, -1

Чтение духовных книг просвещает наш разум и показывает путь ко спасению, питает душу так, как физическая пища питает тело. Мы поучаемся, что нам должно делать, чтобы исполнить волю Божию; и, познавая свою немощь, просим помощи Божией, каемся, смиряемся: а на смиренные Бог призирает (ср.: Пс. 112, 6) и дает им Свою благодать (ср.: Притч. 3, 34).

игумен Нектарий Морозов, Поучение о чтении духовных книг, 2011