Художественная литература

Художественная литература — вид искусства, использующий в качестве единственного материала слова и конструкции естественного языка. Специфика художественной литературы выявляется в сопоставлении, с одной стороны, с видами искусства, использующими иной материал вместо словесно-языкового (музыка, изобразительное искусство). От прочих видов литературы художественную литературу отличает наличие художественного вымысла. Хyдoжecтвeннaя литepaтypa oбъeдиняeт aвтopcкиe (включaя aнoнимныe) пpoизвeдeния в oтличиe oт пpинципиaльнo нe имeющиx aвтopa пpoизвeдeний фольклорa.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

В то же время в XVIII в. художественные произведения, по мнению Н. П. Михальской, начинают оттеснять по своему воздействию на читателя путевую прозу. Их доминирующая роль в формировании образа России в английской культуре обозначенного и последующего периодов показана на примере второй части романа Д. Дефо о Робинзоне Крузо, «Времен года» Томпсона, «Гражданина мира» Голдсмита и целого ряда художественных текстов XIX в.: произведений Байрона, Вордсворта, Саути, Браунинга и др. Суждение Н. П. Михальской о приоритетной значимости художественной литературы, которая оказывается способной разрушать стереотипы и обогащать, усложнять образ «Другого», позднее развивает в своей монографии Л. Ф. Хабибуллина, когда пишет, что «именно в литературе скорее, чем в других, более массовых формах, возможно сложное, глубокое, концептуализированное воспроизведение образа национального другого, возникающее в полемике со стереотипом»[14].

Коллектив авторов, Россия в литературе Запада, 2017

Позднее, в работах В. В. Виноградова, Э. Косериу, В. П. Григорьева, О. Г. Ревзиной и др. была описана специфика «лингвистической поэтики» как особого направления исследований. Поэтический язык стал рассматриваться как реализация возможностей, существующих в «естественном» языке, «поэтическое» стало приравниваться к «языкотворческому». Так, с точки зрения Э. Косериу, в художественной речи происходит преобразование слова, и – шире – преобразование языка [Coseriu 1971]. К такому выводу пришел еще ГО. Винокур, анализируя языкотворчество футуристов и отмечая, что преобразование языка писателем является следствием особой функции литературы – эстетической, или поэтической [Винокур 1923], см. также новую работу о преобразовании языка в поэтическом тексте [Успенский 2007]. В художественном познании языка видел основную эстетическую особенность языка художественной литературы M. М. Бахтин. Творческое использование языка, согласно Бахтину, «поднимает язык на высший уровень его жизни, в сущности, новый и высший модус жизни языка» [Бахтин 1924: 291]. Язык здесь «приобретает новое качество, новые измерения» [Там же: 292]. В самое последнее время все чаще говорится о «лингвистической эстетике» и «поэтической гносеологии» [Григорьев 2004с; Фещенко 2007; Коваль 2007] того или иного писателя, о своеобразии художественного языка в идиостиле конкретных авторов, см. обобщающий сборник [Лингвистика и поэтика 2007]. Напомним, что еще в 1920-е годы Л. В. Щерба отмечает нарастание интереса лингвистов к «эстетике языка», к тому, что «делает наш язык выразителем и властителем наших дум» [Щерба 1923: 102]. В то же время отмечалось, что «эстетика слова» – дисциплина, которая все еще нуждается в признании; для ее оформления необходимо было, согласно В. В. Виноградову, на первых порах очертить круг материала, задач и методов нового гуманитарного направления [Виноградов 1927: 9].

В. В. Фещенко, Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве, 2009

Вместе с тем в иранской прозе затрагиваются темы, которые неизменны и традиционны для художественной литературы, вне зависимости от региона и культурных особенностей, – это любовь, смерть, отношения между представителями разных поколений, семейные проблемы, судьба и поведение человека в сложных экзистенциальных ситуациях – таких, как война, грандиозные исторические события. И тот подход, которым руководствуются иранские прозаики, опять же, очень близок к русской литературной и кинематографической традиции.

Реза Амир-Хани, Её я, 2007

Также В. Пропп, по сути, определил одну из характерных, релевантных черт мотива в его узком значении – его связь с минимальным сюжетным действием. Однако понятие функции, применимое относительно схематичных фольклорных текстов, с трудом распространялось в литературоведении, где изучаются произведения, претендующие на уникальность всех компонентов. Это понимал и сам В. Пропп: «Очень возможно, что метод изучения повествований по функциям действующих лиц окажется полезным и для изучения повествовательных жанров не только фольклора, но и литературы. Однако методы, предложенные в этой книге («Морфология волшебной сказки». – Р. К.) до появления структурализма, как и методы структуралистов, стремящихся к объективному и точному изучению художественной литературы, все же имеют свои границы применения. Они возможны и плодотворны там, где имеется повторяемость в больших масштабах. Это мы имеем в языке, это мы имеем в фольклоре. Но там, где искусство становится областью творчества неповторимого гения, применение точных методов только тогда дает положительные результаты, если изучение повторимости будет сочетаться с изучением единственности, перед которым пока мы стоим как перед проявлением непостижимого чуда» [Пропп 20016: 471].

Р. Л. Красильников, Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию., 2015

И все же главным предметом в нашем историко-литературном по преимуществу пособии будет художественная литература. Это естественно и в отношении локального текста. Только в художественной литературе локальные тексты достигают той высокой степени осмысленности и завершенности, которая вводит их в культуру. Только в значительных художественных произведениях город и местность могут обрести собственный голос и, самое главное, проявить свое существование для общего культурного сознания. Настоящие авторы Петербурга, который мы знаем, – А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, А. А. Блок, А. Белый, А. А. Ахматова. Только в их поэмах, стихах и романах Петербург заговорил и осознал себя.

Владимир Абашев, Русская литература Урала. Проблемы геопоэтики, 2014

Современный русский литературный язык представляет собой то, что в науке принято называть системой его разновидностей, или стилей. Возникновение таких стилей объясняется тем, что различные виды общественной деятельности людей предъявляют языку неодинаковые требования. Допустим, наука как таковая очень нуждается в словах и предложениях, способных точно выражать строго определенные понятия и суждения, необходимые в разных областях знания о мире и человеке. А художественная литература требует от языка большого количества слов и высказываний, позволяющих писателю наиболее ярко, образно описать природу, труд и жизнедеятельность людей, человеческие чувства, страсти, переживания и мысли; прозаик и поэт «рисуют словами», а для того, чтобы рисовать, необходимо не только умение, но и широкий выбор красок; именно в таких «красочных» словах и высказываниях художественная литература нуждается больше, чем, например, наука или политика. Так что же скрывает под собой термин «языковые стили»?

Е. В. Михайлова, Русский язык и культура речи, -1

Долгое время искусство рассказа почти не было связано с художественной литературой и поэтому не испытывало и не могло испытывать на себе влияние закономерностей чтения с листа. А это значит, что развитие профессионального искусства рассказа в течении длительного времени не испытывало на себе основного противоречия современного искусства живого слова, противоречия между чтением и рассказом, что с другой стороны, совершенно не означает отсутствия внутренних противоречий процесса развития самого искусства рассказа.

Н. С. Говоров, Театр рассказа, 2008

М. Н. Кожина («Стилистика русского языка») выделяет «художественный стиль», а в «Стилистике» под редакцией Н. М. Шанского такого стиля нет, но говорится о языке художественной литературы. В схеме Д. Э. Розенталя присутствует «литературно-художественный стиль», но подчеркивается, что он «не попадает в один ряд с другими книжными стилями». Споры вокруг «статуса» языка художественной литературы сосредоточиваются вокруг двух главных моментов: i) можно ли считать язык художественной литературы одним из функциональных стилей или надо говорить о нем как об особой разновидности употребления языка, и 2) каково взаимоотношение между языком художественной литературы и литературным языком – является ли язык художественной литературы «частью», одной из разновидностей литературного языка, или понятие «язык художественной литературы» шире понятия «литературный язык», который входит в язык художественной литературы как одна из его составных частей [Горшков, 267–270].

Я. Р. Пантуева, Русский язык и культура речи. Учебник для студентов теологического, религиоведческого и других гуманитарных направлений и специальностей высших учебных заведений, 2015

В дореволюционной России XIX века по мере формирования эстетики как «науки о вкусе» и прекрасном (Н. И. Новиков, 1744–1818) психологический подход к оценке произведений искусства, в первую очередь художественной литературы, существовавший наряду с религиозным, эстетическим, нравственным и социальным, находит свое теоретическое выражение лишь в конце XIX века. Например, в обзорном труде М. М. Троицкого «Немецкая психология в текущем столетии» ещё ничего не говорится о существовании такого направления в европейской психологии, как психология творчества[93]. Его современник профессор Московской духовной академии Ф. А. Голубинский в своей книге «Лекции философии. Метафизическая психология» рассматривал сугубо традиционный богословско-философский круг проблем, связанных с учением о душе, и объяснял искусство исключительно как путь к «Бесконечному», к Богу.

Сборник статей, Творчество и развитие общества в XXI веке: взгляд науки, философии и богословия, 2017

Другим важным фактом состояния русского гуманитарного знания последней четверти XX века является возвращение в научный обиход историко – культурных трудов русских религиозных философов начала ХХ столетия (Н. А. Бердяев, о. С. Булгаков, В. В. Розанов, Е. Н. Трубецкой, о. П. Флоренский, С. Л. Франк и т. д.), для которых характерно усиленное внимание к специфике национального сознания, к «судьбе России», к тому оригинальному, что она вносит в мировую цивилизацию, причем решение данных проблем для этих мыслителей обязательно предполагало обращение к художественной литературе: именно в художественном слове с особенной силой выразились специфика и напряжение «русского духа». Подобный подход в свою очередь приводил этих мыслителей к рассмотрению не какой-то одной стороны русской жизни, а к её осмыслению в целостности и единстве.

П. Е. Бухаркин, «Русская идея» в русской литературе, 2014

Предмет их исследования – фитоним как лексема, концепт, денотат, гипероним и гипоним, их интересует традиция употребления фитонима в том или ином языке, этнолингвистические, психолингвистические особенности данного знака. Литературно-художественный флорообраз – это вариант фитонима, функционирующий как многозначный, сложный образ исключительно в художественной литературе. Фитоним – лишь ядро флорообраза, его первоначальное обозначение, от этого ядра расходятся многие сферы смыслов: сфера художественного или культового значения флорообраза, сфера исторических факторов, сфера эстетики, сфера авторских ассоциаций. Чем больше таких сфер, тем сложнее флорообраз. Флорообразы функционируют в текстах в составе различных тропов – метафор, сравнений, персонификаций, гротеска, гиперболы, а также выступают в качестве многозначного символа, художественной реминисценции, аллюзии. Литературоведа интересуют содержание и форма фитонима как художественного образа в конкретном анализируемом художественном произведении, его связь с дискурсом, его история в тексте и за рамками текста, формирование флорообразной традиции в тот или иной исторический период. Анализ литературно-художественного флорообраза относится к литературоведению, но находится во взаимодействии с культурологией, историей, искусствоведением, семиотикой, лингвистикой. Литературоведческие исследования прежде всего обращены к флорообразу как транслятору важнейших эстетических и философских идей, концептуально важных для той или иной литературной школы или того или иного автора.

С. Г. Горбовская, Флорообраз во французской литературе XIX века, 2017

Стремление Топорова поднять вопросы о русской культурной идентичности и ответить на них посредством изучения городского текста идет вразрез с исключением из петербургского «сверхтекста» нелитературных текстов. Художественный текст замещает у Топорова все прочие компоненты городского дискурса. С этой точки зрения Топоров является продолжателем методологического направления, берущего свое начало в «душеведении» Анциферова и рассматривающего художественную литературу как хранительницу духовного измерения города.

Риккардо Николози, Петербургский панегирик ХVIII века, 2009

Почти сразу же после того, как текст Проппа стал известен за пределами СССР, исследователи заметили, что его схема – особенно изложенная, например, таким вполне общим языком, как я это специально только что сделал для целей настоящего обзора, с некоторыми модификациями, а иногда и без них, вполне подходит и под другие типы повествования. Здесь возникли две исследовательские проблемы. Одна была связана со стремлением найти такую общую сюжетную схему, которая действительно подходила бы максимально разнообразным типам сюжетных повествований, в том числе и не связанных с художественной литературой. Соответственно пропповские функции, тесно связанные с реальными русскими народными сказками, должны были быть заменены более абстрактными семантическими элементами, уводившими эту аналитическую систему прочь от литературы, ближе к лингвистике и к тому, что стало называться «лингвистикой текста», «нарративным анализом» и в наиболее продвинутых теориях – анализом «логического исчисления поведения» и т.п. Действительно, поиск общих правил поведения и рационального реагирования очень важен, особенно при конструировании так называемого «искусственного интеллекта». Более того, при обсуждении «Морфологии сказки» было высказано предположение (И.И. Ревзин), что стереотипный характер сюжета волшебной сказки мог быть связан с тем, что посредством знакомства со сказкой члены общества, во-первых, интериоризировали правила порождения повествовательного текста, а во-вторых, некоторые очень общие правила социального реагирования.

Д. М. Сегал, Пути и вехи. Русское литературоведение в двадцатом веке, 2011

Творчество Ф.К. Сологуба (1863 – 1927) – крупнейшего писателя, драматурга и общественного деятеля, а также одного из идеологов русского символистского направления в художественной литературе конца XIX – начала XX века отличается многообразием жанров произведений и эволюцией художественных средств и поэтических приемов, которые диктовали различные издательские решения структуры книги и особенности ее оформления.

Е. Н. Гуральник, Прижизненные издания произведений Ф.К. Сологуба в русской книжной культуре конца XIX – начала XX века, 2009

Одним из продуктивных направлений исследования исторического кино является историографический анализ. Его инструментарий, позволяющий сделать объектом произведения художественной литературы, изобразительного искусства, запечатленное в семейных легендах обыденное сознание, применим и к историческому кино. Фильм при этом рассматривается как историографическое произведение, подобное исследовательской монографии, с многослойной структурой.

Сборник статей, Отечественная война 1812 года. Экранизация памяти. Материалы международной научной конференции 24–26 мая 2012 г., 2015

Современный литературный кризис, в его глазах, исчерпывается крушением «натурализма». Натурализм, в свое время спасший искусство от одностороннего увлечения «чудесными», мистическими элементами, не избежал сам односторонностей. Провозгласивши требование изображать только типическое, только обыденное, «действительной» жизни, он тем самым изгнал со столбцов художественной литературы все субъективное и поэтическое. Ограниченные в своем кругозоре созерцанием «дрязг повседневной жизни» беллетристы начали писать по трафареткам и обратились в холодных протоколистов.

В. М. Шулятиков, Восстановление разрушенной эстетики, 1904

Можно сказать, что эпоха Хэйан была эпохой аварэ. Период сравнительно мирного, без крупных военных конфликтов, существования централизованного японского государства ознаменовался невероятным всплеском культурной жизни, протекавшей главным образом в столице – великолепном Хэйане. Жизнь государства была сложна и разнообразна, но мы знаем главным образом о жизни «сливок» тогдашнего общества: мельчайшие подробности любовных похождений кавалеров и придворных дам этого времени, их занятия музыкой, танцами, живописью и каллиграфией, паломнические поездки к знаменитым храмам и святилищам и т. д. Все это описано в обширной дневниковой и художественной литературе, с подлинным поэтическим вдохновением.

Е. Л. Скворцова, Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века, 2014

Данная работа может быть полезной специалистам, работающим со словом – филологам, писателям, поэтам, переводчикам, поскольку в сложных словах они найдут эффективное стилистическое средство, способ кратко и точно выражать свои мысли. С другой стороны, читатели художественной литературы при внимательном отношении к сложным словам смогут глубже понять смысл, идеи произведения, почувствовать красоту образного мира автора, выраженного, в том числе, с помощью сложных слов.

И. Ю. Пашкеева, Сложные слова в англоязычных художественных текстах и их перевод на русский язык, 2014

М. М. Бахтин в своей работе о Рабле через анализ карнавальной культуры показал, что литература позднего Средневековья и эпохи Возрождения имеет фольклорно-ритуально-мифологическую основу. По мнению ученого, промежуточным звеном между первобытной мифологией, в частности ритуалом, и художественной литературой является своеобразная народная карнавальная культура античности и Средневековья.

Е. В. Доброва, Популярная история мифологии, 2003

Начитанность Есенина и эрудированность, образованность в гуманитарной области явствуют из воспоминаний современников, приведших глубокомысленные высказывания поэта и факты цитирования классиков мировой художественной литературы и современных писателей. Есенин не заполнял записных книжек и не вел дневников, но память его была феноменальна: аллюзии и реминисценции из увлекших и поразивших его воображение произведений порой проступают сквозь собственные оригинальные образы его сочинений. И все сведения книжного характера, почерпнутые из проштудированных поэтом печатных источников и вовлеченные в его авторское творчество, послужили ценным предварительным материалом для художественно-философского осмысления и творческой переработки идей предшественников, высветили меру самостоятельности мышления Есенина и его проникновенной одаренности.

Е. А. Самоделова, Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций, -1

Постигая Библию, я относился к ней с большим уважением, как к одной из великих книг человечества, наряду с Кораном, Типитакой, Ведами, Авестой, Ши цзин и пр. Я уважаю суверенное право миллионов людей (иудеев, христиан, мусульман) верить в безусловность значений библейских картин мира, равно как и уважаю право других людей воспринимать их как "исторические картины мира". И хотя я не отношу себя к категории верующих, при работе с библейским текстом я пытался воспринимать его так, как если бы значения библейских картин мира адекватно воспроизводили объективную действительность, мир сам по себе – в его непрерывном развитии и становлении. Это было тем более нетрудно, так как даже в атеистической стране, каковой был СССР, в которой я вырос и живу, реалии Библии все равно являли себя – правда косвенно, через художественную литературу, общение с пожилыми, часто верующими, людьми, гуманитарные науки и пр.

В. И. Красиков, Библия как реальность. Предельные значения библейских картин мира, -1

Об экранизациях художественной литературы можно судить с разных позиций. Но даже и оценки авторитетных спецов-профессионалов – кинокритиков, киноведов, историков кино – очень редко бывают солидарными: одна и та же картина может вызывать у экспертного сообщества чувства противоположные (тому пример – хотя бы широкое, с полярными выводами обсуждение «Солнечного удара» Н. Михалкова[2] или «Левиафана» А. Звягинцева[3]). И это совершенно естественно, как естественно и то, что любая критика – вещь всегда субъективная.

Л. И. Сараскина, Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений, 2018

Воспитание не духовной, а социальной личности ставится в гуманизме на первое место. Социальность в гуманистической позиции не затрагивает религиозной сферы человеческого мира, в социальности всегда присутствует неполнота. Воспитание интеллектуализма и социальности через художественную литературу не решает проблемы смысла жизни конкретного человека, не отвечает на запросы целостности его духа, не вводит его в сферу ответственного поступка. Зарубежные (Г.У. Бальтазар, Э. Жильсон, Тейяр де Шарден) и российские учёные (А.И. Осипов, М.Н. Громов, А.С. Панарин) утверждают, что гуманизм должен соединиться с христианством, необходимо говорить о христианском гуманизме, в котором центром культурного мира становится не человек с его греховностью, а Бог с заповедью любви к человеку и к миру.

Л. В. Камедина, Духовные смыслы русской словесной культуры, 2014