Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал,
Боялся,
не наклали бы
Товарищи в бока.
Оно быть так и сталося,
Да
к счастию крестьянина
Дорога позагнулася —
Лицо попово строгое
Явилось на бугре…
Бурмистр потупил голову,
— Как приказать изволите!
Два-три денька хорошие,
И сено вашей милости
Все уберем, Бог даст!
Не правда ли, ребятушки?.. —
(Бурмистр воротит
к барщине
Широкое
лицо.)
За барщину ответила
Проворная Орефьевна,
Бурмистрова кума:
— Вестимо так, Клим Яковлич.
Покуда вёдро держится,
Убрать бы сено барское,
А наше — подождет!
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся
к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
Ни в фигуре, ни даже в
лице врага человеческого
не усматривается особливой страсти
к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное
лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты
к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
— Вот, я приехал
к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду
не спуская глаз с
лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
Не говоря уже о том, что Кити интересовали наблюдения над отношениями этой девушки
к г-же Шталь и
к другим незнакомым ей
лицам, Кити, как это часто бывает, испытывала необъяснимую симпатию
к этой М-llе Вареньке и чувствовала, по встречающимся взглядам, что и она нравится.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения,
не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал
к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего
не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И
не думая и
не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее
лицо, руки и шею.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное
лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла
к одру больного и, зайдя так, чтоб ему
не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его
лице. В окно он видел, как она подошла
к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел
не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался
к ней. Он опять вглядывался в это
лицо, стараясь
не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он
не хотел знать.
Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший с боков и открывавший спереди ее длинную шею и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, —
не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь
к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого
лица, ее взгляда, ее губ были всё тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
Он
не сумел приготовить свое
лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее
лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего
не думала о своем пении и была совершенно равнодушна
к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное
лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин
не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись
к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее
лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Никогда еще
не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была
не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным
лицом? Он
не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих
лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего
к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда
не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Я? ты находишь? Я
не странная, но я дурная. Это бывает со мной. Мне всё хочется плакать. Это очень. глупо, но это проходит, — сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее
лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. — Так мне из Петербурга
не хотелось уезжать, а теперь отсюда
не хочется.
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе
к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой. Долли
не отстранилась, но
лицо ее
не изменяло своего сухого выражения. Она сказала...
И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками. Алексей Александрович
не пошевелился и
не изменил прямого направления взгляда. Но всё
лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это
не изменилось во всё время езды до дачи. Подъезжая
к дому, он повернул
к ней голову всё с тем же выражением.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим
лицом вышла
к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама
не зная, что скажет.
Он молча вышел из двери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и
не смевшей войти
к нему. Она была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и голые руки и шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое
лицо.
— Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, — сказал Сергей Иванович, вглядываясь в очевидно страдающее
лицо Вронского. —
Не нужно ли вам письмо
к Ристичу,
к Милану?
— Ты
не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, — сказала она, садясь подле него
к своему кофею. — Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. [меблированных комнат.] Нет выражения
лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное, обои — кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты
не отсылаешь еще лошадей?
Он начал говорить, желал найти те слова, которые могли бы
не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она
не слушала его и ни с чем
не соглашалась. Он нагнулся
к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за
лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он поднял ружье и шляпу, подозвал
к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом подошел
к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе
лицо и руки. Освежившись, он двинулся опять
к тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением
не горячиться.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно,
не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет,
к кому и как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и четким почерком написал ей записочку
к лицу, которое могло ей пособить.
Но она
не слушала его слов, она читала его мысли по выражению
лица. Она
не могла знать, что выражение его
лица относилось
к первой пришедшей Вронскому мысли — о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову
не приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего
не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым
лицом, в овчинной куртке,
не обратился
к нему.
Выборы эти, по многим обстоятельствам и
лицам, участвовавшим в них, обращали на себя общественное внимание. О них много говорили и
к ним готовились. Московские, петербургские и заграничные жители, никогда
не бывавшие на выборах, съехались на эти выборы.
Почерневший от липнувшей
к потному
лицу пыли Федор прокричал что-то в ответ, но всё делал
не так, как хотелось Левину.
Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом
лицо его вспыхнуло, чего никогда прежде
не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей навстречу, глядя
не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел
к ней, взял ее за руку и попросил сесть.
Он стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и прижимал
к груди сильные руки, как будто напрягая все силы свои, чтобы удержать себя. Выражение
лица его было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе с тем
не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.
— Я так и думала и
не смела думать. Вот радость! Ты
не можешь представить себе мою радость! — говорила она, то прижимаясь
лицом к Долли и целуя ее, то отстраняясь и с улыбкой оглядывая ее.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом
не было ничего необыкновенного. Но вслед затем в
лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и итти куда-то, то обращалась
к Бетси.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая
лицо, — то я
не советую вам делать этого. Разве я
не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но
к чему же это может повести?
К новым страданиям с вашей стороны,
к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама
не должна желать этого. Нет, я
не колеблясь
не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу
к ней.
Еще она
не кончила говорить, как на
лице его установилось опять строгое укоризненное выражение зависти умирающего
к живому.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее
лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила
не входить
к ней.
— Лошади — одно слово. И пища хороша. А так мне скучно что-то показалось, Дарья Александровна,
не знаю как вам, — сказал он, обернув
к ней свое красивое и доброе
лицо.
Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее
лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы
не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало
к себе Кити.
Варенька казалась совершенно равнодушною
к тому, что тут были незнакомые ей
лица, и тотчас же подошла
к фортепьяно. Она
не умела себе акомпанировать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хорошо игравшая, акомпанировала ей.
— Это
не нам судить, — сказала госпожа Шталь, заметив оттенок выражения на
лице князя. — Так вы пришлете мне эту книгу, любезный граф? Очень благодарю вас, — обратилась она
к молодому Шведу.
— Пожалуйста,
не пугайся, ничего. Я
не боюсь нисколько, — увидав его испуганное
лицо, сказала она и прижала его руку
к своей груди, потом
к своим губам.
Она уже подходила
к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного
не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в
лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее
лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того, что его жалость
к ней раздражала ее. Она видела в нем
к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит», подумал он.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит
к концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я
не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и
не имеют силы взглянуть им в
лицо».
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было сделать распоряжение, как скачущих позвали
к беседке для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными
лицами, семнадцать человек офицеров сошлись
к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение
лица Алексея Александровича и то, что он
не приехал
к ним и
не дал энать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то
не ладно между мужем и женою.
И Левин стал осторожно, как бы ощупывая почву, излагать свой взгляд. Он знал, что Метров написал статью против общепринятого политико-экономического учения, но до какой степени он мог надеяться на сочувствие в нем
к своим новым взглядам, он
не знал и
не мог догадаться по умному и спокойному
лицу ученого.
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других людей и, отворачивая
лицо, он,
не дослушав его слов, поспешно пошел
к двери.