Неточные совпадения
— Это уж
не мое дело-с. Принимают розно, судя по
лицу. Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже
к раннему завтраку допускают.
—
Не верьте ей, князь, — обратилась
к нему генеральша, — она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе
не так глупо воспитана;
не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их
лица знаю.
Но про ваше
лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг
к генеральше, — про ваше
лицо уж мне
не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения
не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся
к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в
лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Варвара Ардалионовна была девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с
лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать
к себе.
Господин приблизился
к князю,
не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его
лицо, как бы узнавая знакомые черты.
Несколько мгновений они простояли так друг против друга,
лицом к лицу. Ганя всё еще держал ее руку в своей руке. Варя дернула раз, другой, изо всей силы, но
не выдержала и вдруг, вне себя, плюнула брату в
лицо.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки
не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг
не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками
лицо, отошел в угол, стал
лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы будете стыдиться своего поступка!
Это давеча всё у Ганечки было: я приехала
к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда
не выгонят!» — а Ганечке, брату, в
лицо плюнула.
Ласковая улыбка на
лице его очень
не шла
к нему в эту минуту, точно в этой улыбке что-то сломалось, и как будто Парфен никак
не в силах был склеить ее, как ни пытался.
Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела с минуту на Евгения Павловича, как бы желая только сравнить, военное или штатское платье ему более
к лицу, но чрез минуту отворотилась и уже
не глядела на него более.
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова
не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками
лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще
не успевшая привыкнуть
к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому
не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
Для восстановления истины признаюсь, что я действительно обратился
к нему, за шесть целковых, но отнюдь
не для слога, а, собственно, для узнания фактов, мне большею частью неизвестных, как
к компетентному
лицу.
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась
к нему и схватила его за руку. Он смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже
не продолжался, а как бы остановился и застыл на его
лице.
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла
к столу. Он
не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и
лицо вспыхнуло.
Она отняла платок, которым закрывала
лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную фигуру, сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в глаза, — таким веселым и неудержимым хохотом, таким смешным и насмешливым хохотом, что Аделаида первая
не выдержала, особенно когда тоже поглядела на князя, бросилась
к сестре, обняла ее и захохотала таким же неудержимым, школьнически веселым смехом, как и та.
— Иногда вдруг он начинал приглядываться
к Аглае и по пяти минут
не отрывался взглядом от ее
лица; но взгляд его был слишком странен: казалось, он глядел на нее как на предмет, находящийся от него за две версты, или как бы на портрет ее, а
не на нее самоё.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол,
к вашим услугам; произошел весь английский бокс.
Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но
не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему
лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
— По
лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте
к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание князя:
не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел, и что никогда он
не чувствовал себя лучше, как в этот вечер.
— Так…
не читать? — прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, —
не читать? — пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и
лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, — вы… боитесь? — повернулся он опять
к князю.
Наконец, пришла
к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, — но странно, — у ней было теперь как будто совсем
не такое
лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно
не хотелось признать ее за ту женщину.
— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым тоном вполголоса проговорил вошедший Лебедев и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже
к себе
не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках.
Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
Идем мы с ним давеча по горячим следам
к Вилкину-с… а надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в
лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и
не ожидал такой степени-с.
И вот, наконец, она стояла пред ним
лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом
не мог он забыть эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных
лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих
лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие
лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что
не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною,
не имея ни малейших средств
к самостоятельности.
—
К чему снисхождение?
К кому? — вспыхнул Ганя, —
к его мерзостям? Нет, уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя! И какая манера: сам виноват и еще пуще куражится. «
Не хочу в ворота, разбирай забор!..» Что ты такая сидишь? На тебе
лица нет?
Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула
к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась
к мамаше и совсем уже спряталась
лицом на ее груди, чтоб уж никто
не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного
лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже
не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью
к подвигам.
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и
не понимал всей силы этого вызова, даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой отчаянное, безумное
лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него «пронзено навсегда сердце». Он
не мог более вынести и с мольбой и упреком обратился
к Аглае, указывая на Настасью Филипповну...
Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным взглядом Аглаи. В этом взгляде выразилось столько страдания и в то же время бесконечной ненависти, что он всплеснул руками, вскрикнул и бросился
к ней, но уже было поздно! Она
не перенесла даже и мгновения его колебания, закрыла руками
лицо, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и бросилась вон из комнаты, за ней Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у дверей на улицу.
Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан с водой; воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в
лицо воды; она открыла глаза и с минуту ничего
не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась
к князю.
Гаврила Ардалионович был, говорили, ошеломлен предложением и до того
не нашелся, выразил до того чрезвычайное недоумение в своем
лице, что Аглая расхохоталась на него как в истерике и убежала от него наверх
к Нине Александровне, где уже и нашли ее родители.
Она только
не говорила, но он видел ее «
лицо» в то время, когда она заставала его иногда, еще вначале, собирающимся
к Епанчиным.
Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и прижался своим
лицом к бледному и неподвижному
лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и
не слыхал тогда своих собственных слез и уже
не знал ничего о них…