Неточные совпадения
— Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены [Сент-Жермен (точнее Сен-Жермен) — аристократический квартал в Париже.], то
есть Тверские бульвары,
Большие и Малые Никитские [Тверские бульвары,
Большие и Малые Никитские.
— Извините-с! Извините! — возразил опять с азартом Бегушев. — Еще в первый мой приезд в Париж
были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница
большая! И вообще, господи! — воскликнул он, закидывая голову назад. — Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?
— Вероятно, на передвижении дороги,
будь оно производимо дровами или прямо солнцем, многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя их! — отнесся он опять
больше к Бегушеву.
— Я бы вот даже, — снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, — осмелился спросить ваше превосходительство, если это не
будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, — как оно и в каком положении?
Несмотря на свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем, по общим слухам, вел дела крупные между купечеством и решал их
больше сам, силою своего характера: возьмет, например, какое ни на
есть дело, поедет сначала к противнику своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их.
Настоящая минута для него
была именно одною из таких минут; из всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и
больше ничего!
— Ну, когда бы там ни
было, но он все-таки подарил вам… — начал
было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще
больше, так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него.
— Янсутского разве попросить; он вчера
был у меня, — сказала она, опять как бы
больше сама с собой.
— То
есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы
больше к графу, — затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.
Положение графа
было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие
было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух
больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги, что
было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее время, например, у него
было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно
было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
— Однако я так проголодался, что попрошу у тебя позволения
выпить рюмку водки и съесть что-нибудь, — проговорил он Янсутскому и, встав, прямо отправился в залу к разнообразнейшей закуске, приготовленной там на особом довольно
большом столе.
На безденежное место тоже
больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, — а не то, чтобы думали: каков
есть внутри себя человек.
— Прежде это надобно
было сделать! — говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения
большого эффекта, — и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес...
Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может
быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив,
больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф Хвостиков хотел
было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.
Она, конечно, могла настоять, чтобы Бегушев взял ее с собою, и дорогою сейчас же бы его успокоила; но для Домны Осиповны, по ее характеру, дела
были прежде всего, а она находила нужным заставить Хмурина повторить еще раз свое обещание дать ей акций по номинальной цене, и потому, как кошки ни скребли у ней на сердце, она выдержала себя и ни слова
больше не сказала Бегушеву.
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо,
был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по
большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он говорил: «Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более места, — из-за задних гор показывается каска Бисмарка!» После парижского разгрома, который ему
был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена
больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: «Вздор-с!
Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву
было некоторое чехвальство: он ей показался великосветским господином, имеющим
большой успех между женщинами, которого она как бы отнимала у всех.
— Madame Мерова вообще, я вижу, вам
больше нравится, чем я!.. Что ж, займитесь ею: она, может
быть, предпочтет вас Янсутскому, — проговорила она с навернувшимися слезами на глазах.
Вместе с тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не
было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и
больше!..
Чтобы сократить время до вечера, он гулял по Тверскому бульвару, ранее обыкновенного отобедал,
выпил больше вина, чтобы заснуть после обеда, и все-таки не заснул.
Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны
была, пожалуй,
большая доля правды, только правда эта
была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого, и при этом почему-то, неведомо для него самого, пронесся перед ним образ Натальи Сергеевны.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии,
был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада
была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
— Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то
есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, — проговорил он, показывая Бегушеву на два
большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.
Тюменев
был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый — «прямолинейный», как называл его обыкновенно Бегушев, — и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно
было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым
было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое
большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя.
Сам Бегушев, не признавая
большой разницы в религиях, в сущности
был пантеист, но вместе с тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить.
— Ты сегодня не в духе, и я не в духе; не
будем больше об этом говорить; дай, я тебя поцелую!..
— Я-с должен
был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег
был большой, тогда можно еще
было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..
Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна
была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с
большим увлечением считала его идеалом всех мужчин.
Он, как мы знаем, далеко не
был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.
Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и
были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, — о, нет! — она многих из чих уважала, с
большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их.
— Вот за это merci, grand merci! [спасибо,
большое спасибо! (франц.).] — произнесла старушка. — Но это еще не все, — продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, — со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя
будут беспокоить!
Гораздо приятнее
было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, — чего же лучше!» — пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой
большой дом.
Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно
было гораздо
больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде.
— Так, не воротишь! — повторила Домна Осиповна и не стала
больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он
был бы очень рад способствовать тому!
— Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может
быть, даже не двое, а и
больше… она так еще интересна! — вывернулся граф. — Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по
большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков
были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка.
Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может
быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли
была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?» Какой мастер
был Бегушев обвинять себя в
большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего.
Несмотря на свои молодые лета, Перехватов
был ревизором каких-то больниц и, получа в последнее время сей почти генеральский крест, начал в нем ездить к своим клиентам, из которых многие (по
большей части купцы) сразу же сочли нужным возвысить ему плату до десяти рублей серебром за визит.
Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с
большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему,
была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не кладя, впрочем, шляпы, сел.
Бегушев понял, что ему от доктора
больше ничего не добиться. Тому тоже пора
было ехать по другим визитам. Он раскланялся.
Бегушев поспешил пройти в
большую залу и встал около колонны, опять потому же, что Домна Осиповна непременно должна
была пройти мимо него.
Вскоре та же газета принесла снова известие, поразившее Бегушева и его сожильцов за одним из утренних чаев, который они сходились
пить вместе, и, по
большей части, все молчали.
— Очень!.. — отвечал граф, но потом, спохватившись, прибавил: — Натурально, что любви к мужу у ней не
было, но ее, сколько я мог заметить,
больше всего возмущает позор и срам смерти: женатый человек приезжает в сквернейший трактиришко с пьяной женщиной и в заключение делает какой-то глупый salto mortale!.. [смертельный прыжок!.. (лат.).]
Будь у меня половина его состояния, я бы даже совсем не умер, а разве живой бы взят
был на небо, и то против воли!
По такому ответу граф Хвостиков очень хорошо понял, что
большого толку не
будет из того объяснения, которое он и Долгов предположили иметь с Бегушевым.
— Я
буду только фельетонистом, не
больше, как фельетонистом! — объяснил граф Хвостиков.
На
большей части дач, особенно в парке и Сокольниках,
было переговорено, что она теперь владетельница пятимиллионного после мужа состояния.
— Хорош бы брак у нас
был!.. Еще только заговорили о нем, тиграми какими-то стали друг против друга! — произнесла она как бы
больше сама с собой.
За этим стаканом доктор
выпил третий, четвертый, продолжая пожирать сухари, бисквиты, а также и стоящие на столе фрукты: он
был большой чаепиец и сладкоежка!
— Ну-с, а я
был в славянских землях и в Турции и скажу вам достовернее ваших достоверных людей, что турки — честный народ, а славяне, по
большей части, плутишки.