Мещане

В конторе Грохова, по-прежнему грязной и темной, сидели сам Грохов и Янсутский. Оба они очень изменились: Грохов оплешивел, обеззубел и был с багрово-желтым цветом лица, а Янсутский еще более похудел и походил на оглоданную, загрязненную кость, но энергии своей нисколько не утратил.

— Совершенная случайность открыла мне это!.. — говорил он, как и всегда, быстро и бойко. — Ехал я прошлой весной из Казани на пароходе с некоторыми сибиряками… обедали вместе, выпивали, конечно… Вот, батюшка, пить-то здоровы и, главное, все коньяк дуют!.. Болтаем о том, о сем, только один из них, как видно купец этакой солидный и не враль, спрашивает меня, что не знаю ли я в Москве господина Олухова. «Имею, говорю, это счастье!» — «А правда ли, говорит, что он помер?» — «Такая же, говорю, правда, что я жив!» Купец поежился. «Кто ж, говорит, теперь по их делам ответчик должен быть?» — «По каким, говорю, делам?» — «Да как же-с, говорит, старик Олухов, кабы не умер, должен был бы объявить себя несостоятельным!» Что такое за вздор, думаю. «На чем же, говорю, он мог прогореть?» — «У него, говорит, более половины состояния в делах Хмурина лопнуло, а потом он и свое большое колесо не на чистые деньги вел… всему почесть Сибирю должен: мелким капиталистам — кому тысячу, кому три, кому десять!» — «Вы, говорю, тоже кредитор его?» — «Да-с, говорит, и нам бы очень желалось эти маленькие взыскания наши продать кому-нибудь в одни руки». — «А на сколько, говорю, их?» — «Да полагать надо, на миллион!» — «Но какая же, говорю, при ликвидации дела может быть по ним уплата?» — «Более, говорит, семидесяти пяти копеек нельзя получить!» — «А вы, чай, просите за них гривен по шести?» — «Нет, говорит, хорошо, если б дали по полтинничку!»

Все это Янсутский уже знал, сватаясь за Домну Осиповну, и предполагал тогда, сделавшись ее мужем, скупить за бесценок все эти маленькие взыскания и таким образом сделаться главным ее кредитором; но теперь он решился употребить этот план как орудие мести против Домны Осиповны. К Грохову он обратился потому, что ему известно было, что Домна Осиповна с прежним своим поверенным совершенно рассорилась, так как во время кутежа ее мужа с Гроховым написала сему последнему очень бранчивое письмо, на которое Грохов спьяна написал ей такого рода ответ, что Домна Осиповна не решилась даже никому прочесть этого послания, а говорила только, что оно было глупое и чрезвычайно оскорбительное для нее.

— Сведения сии, согласитесь, — продолжал Янсутский, — любопытны, и я вот приехал к вам посоветоваться и спросить вас: правда ли это, и возможно ли банкротство Олуховых? Вы занимались их делами… Домна Осиповна, сколько я помню, и ввод во владение мужа поручила вам.

— Поручать она мне поручала, — отвечал Грохов, немножко сконфузившись, — но я тогда заболел и передал все помощнику… Вас что же так интересуют дела Олуховых? — присовокупил он после короткой паузы.

— Интересуют по чувству жалости, — отвечал Янсутский, пожимая плечами. — Вообразите, сколько несчастных маленьких кредиторов будут обобраны в конкурсе, если он только учредится…

Такому филантропическому движению Янсутского Грохов, конечно, не поверил и даже усмехнулся при этом.

— Потом — выгодная афера может быть! — поспешил подхватить тот, чувствуя и сам, что проврался немного. — Расчет тут очень легко сделать: если тысяч на полтораста, на двести скупить миллион векселей, по которым уплатят, положим, по шестидесяти копеек за рубль — это четыреста тысяч в кармане!

— Уж и в кармане!.. Прежде еще надобно узнать и сделать инвентарь всему состоянию!.. — возразил Грохов.

— Инвентарь не бог знает что!.. Дело рук человеческих.

— Узнать, наконец, с точностью количество долгов законных… — продолжал Грохов.

— И то можно!.. Они уже все, как сказывал мне купец, стеклись в тамошнем губернском правлении.

— Знаю, что можно; но каких денег это будет стоить!.. — твердил свое Грохов.

— Деньги вздор, — по пословице: когда дрова рубят, щепок не жалеют… Я в этом отношении человек не трусливый и решился купить этот процесс: съезжу сам в Сибирь, узнаю все там до точности и вам теперь предлагаю адвокатуру по этому делу… Предпочитаю я вас другим вашим товарищам вследствие того, что вы человек умный, дельный, а не пустой краснобай, и дела купеческие давно ведете. Плата вам, конечно, будет приличная и своевременная, — отчеканивал Янсутский.

— Благодарю вас за предложение, но я все болею, — произнес нерешительным голосом Грохов.

Он действительно болел: ужасная и внезапная смерть Олухова сильно поразила его, так как он сам в пьяном виде очень легко мог черт знает откуда и черт знает зачем кувырнуться вниз головой. Грохов понял, что довольно дурить, и, сразу перестав пить, послал за доктором, который, найдя у него в ногах опухоль, объявил, что это предвестие грядущей водянки. Грохов испугался и раз по десяти в день начал снимать с себя сапоги и наблюдать, не поднимается ли опухоль выше; доктор сказал ему, что как опухоль дойдет до сердца, так и капут!

— Какое вы болеете, распустили только себя! — успокаивал его Янсутский.

— Нет, — сказал со вздохом Грохов, — выезжать совсем не могу — одышка, опухоль в ногах…

— Другие за вас будут ездить, а вы, как главный телеграфист, сидите у себя в комнате и наигрывайте на клавишах… В этом деле, кроме денежного интереса, есть нравственный: Домна Осиповна, — полагаю, что вы не будете спорить против того, — очень дрянная женщина.

— Дрянная! — подтвердил Грохов.

— Скупая, жадная, — продолжал Янсутский, — а главное, — неблагодарная, лукавая, и туда же фуфырится еще… Напакостить ей было бы для меня величайшим наслаждением.

— И для меня тоже! — сознался Грохов.

— Значит, и будем работать в этом направлении…

— Начинайте, а там увидим…

По отъезде Янсутского Грохов долгое время сидел, погруженный в размышления, а затем позвонил.

Вошел артельщик.

— Скажи кучеру, чтобы он съездил за Яковом Ивановичем, — приказал он тому.

Яков Иванович вскоре явился. Это был известный нам письмоводитель Грохова, повышенный им в помощники. Яков Иванович вел образ жизни лучше своего патрона и был теперь в новой триковой паре, напомаженный, причесанный: по мере того, как Грохов прибавлял ему жалованье, Яков Иванович все меньше и меньше загуливал и, уже два года быв женат, совершенно почти ничего не пил.

— Садитесь! — сказал ему Грохов.

Яков Иванович сел.

— Как велико было объявлено состояние Олуховых при вводе во владение? — спросил Грохов.

— В разных местах это было… миллионов около шести.

— А долгов?

— Тоже много!.. — отвечал Яков Иванович.

— У меня сейчас был один барин, — продолжал Грохов после недолгой остановки, — и говорил, что старик Олухов на волоске держался от банкротства.

— Говорили и мне это в Сибири, но не думаю, чтобы так это было.

— На каком основании вы не думаете?

— Да помилуйте!.. — воскликнул Яков Иванович. — Я своими глазами видел в главной конторе двести тысяч, в другой — пятьдесят; а там — где десять, где тридцать.

— Наличными?

— Наличными!.. — продолжал восклицать Яков Иванович. — И в некоторых конторах чистым даже золотом… все новенькие полуимпериалы, точно рыжички блестят.

— Деньги эти теперь, я думаю, все растащены, — заметил Грохов.

— Кроме денег-с, — продолжал Яков Иванович с явным удивлением, — дома во скольких городах… фабрики такие, что трубищи до самого неба…

— И все в ходу? — полюбопытствовал Грохов.

— Все… Я был на многих, светятся ночью, как дворцы… Машины на них все английские… точно черти какие шумят, стучат…

Грохов слушал, нахмурившись, это красноречивое описание разных имуществ Олухова.

— Главное состояние старика было в землях, я знаю, — проговорил он.

— На земли одних планов — три шкафа! — воскликнул Яков Иванович.

Потолковав еще некоторое время с своим помощником, Грохов, наконец, отпустил его и сам снова предался размышлениям: практическая его предусмотрительность и опытность ясно ему говорили, что в этом огромном и запутанном деле много бы, как в мутной воде рыбы, можно было наловить денег: скупить, как справедливо говорит Янсутский, по дешевой цене некоторую часть векселей, схлопотать конкурс; самому сесть в председатели… назначить себе содержания тысяч двадцать пять… подобрать согласненьких кураторов, а там — отдачи фабрик в аренды, хозяйственная продажа отдельных имений, словом, золотой бы дождь можно было устроить себе в карман; но вместе с этими соображениями Грохов вспомнил о своих недугах и подумал, что ему, может быть, скоро ничего не надобно будет на земле и что на гроб да на саван немного потребуется!

Эта мысль так его расстроила, что он был не в состоянии оставаться долее в своей конторе и уехал домой. Там его встретила Агаша, взятая им после смерти Олухова аки бы в качестве экономки, но в сущности совершенно на том же положении, на каком она была и у того. Грохов прошел в свою спальню и лег в постель.

Янсутский в это время, побывав еще в местах двадцати, обедать прибыл в Английский клуб, где в обеденной зале увидал генерала Трахова, который сидел уже за столом и просматривал меню. Янсутский, разумеется, не преминул поспешно подойти к генералу и попросил позволения сесть рядом с ним. Генерал очень любезно позволил ему это.

— Вы, однако, довольно часто изволите посещать Москву?.. — сказал Янсутский.

— Да, — протянул генерал, — теперь я приехал квартиру для жены нанять, но не знаю где: в отелях грязно и беспокойно…

— Здесь есть отличные шамбр гарни с мебелью, столом, прислугою, сервировкою… Если вы прикажете, я сегодня же объеду их несколько и узнаю, где есть свободные отделения, какой величины и в какую цену.

— Но мне очень совестно беспокоить вас этим! — произнес генерал и обязательно пожал Янсутскому руку.

— Напротив, — воскликнул Янсутский, — это не беспокойство, а величайшее удовольствие: завтра же явлюсь к вам, чтобы донести обо всем. Вы, вероятно, в Славянском Базаре остановились?

— Там! — подтвердил генерал.

Читатель, конечно, заметил, что Янсутский в настоящем свидании с генералом был в отношении того гораздо почтительнее, чем в Париже: он по опыту знал, что господа, подобные Трахову, только за границей умаляют себя, а как вернутся в Россию, так сейчас же облекаются в свою павлинью важность.

— Как вам, ваше превосходительство, нравятся обеды здешнего клуба?.. Не правда ли, они гораздо хуже обедов петербургского Английского клуба?.. — продолжал Янсутский подделываться к генералу.

— О, да!.. Tiens [Вот тебе и на! (франц.).]… Рубцы! Что это за блюдо, и чесноком еще пахнет, — отвечал тот, делая презрительную гримасу.

— Оно, впрочем, довольно вкусно, — скромно возразил Янсутский. — А как вы, ваше превосходительство, находите эти знаменитые английские супы из черепахи и из бычачьих хвостов? Они мне показались микстурами аптекарскими, а не кушаньем.

— Надобно, чтобы это по-французски было приготовлено… У меня повар мой отлично делает суп из бычачьих хвостов: не жирно, тонко и в меру пикантно.

— У вас, говорят, повар один из лучших в Петербурге?.. — спросил Янсутский.

— Да, недурен, — отвечал генерал и налил из своей бутылки Янсутскому вина.

Тот поспешил ему тоже налить из своей бутылки.

— По-заграничному чокнемтесь! — проговорил генерал.

— Именно по-заграничному! — подхватил Янсутский, очень довольный, что генерал становится с ним на заграничную ногу.

— Скажите, — продолжал тот вполголоса, когда им и Янсутским еще было выпито по стакану вина, — эта Олухова овдовела и вышла снова замуж за какого-то доктора?..

— Все, что случалось с молодыми женщинами, генерал всегда ужасно интересовался узнавать до самых мельчайших подробностей.

— Вышла замуж!.. — отвечал Янсутский с злой усмешкой.

— Но такая партия для нее, мне кажется, очень иньебильна.

— Прежняя связь! — объяснил Янсутский.

Генерал сделал удивленные глаза.

— Que me dites vous la?.. [Что вы мне говорите?.. (франц.).] А Бегушев как же? — спросил он.

— И при нем еще это существовало… Нынче женщины менее трех любовников в одно и то же время не имеют!.. — произнес Янсутский.

— Но она, мне сказывали, сделалась после мужа миллионеркой, — заметил генерал.

— Эти миллионы пока еще в воздухе! — воскликнул Янсутский. — Очень может быть, что эти миллионы пообрежут у ней.

— Пообрежут?.. — переспросил генерал.

— И очень сильно!.. Тут такой казус вышел: госпожа Домна Осиповна сама имеет свое состояние тысяч в триста, но она приняла наследство и после мужа, а муж, приявший наследство после деда, оказывается несостоятельным должником… Следовательно, госпожа Олухова все, что не доплатится по конкурсу, должна пополнить своими денежками.

— Ах, бедная!.. — произнес генерал с искренним чувством сожаления. — Но правда ли, что она очень красива собой?

— Была, а теперь тряпка, вымытая в соляной кислоте: подмазывается… румянится.

После обеда генерал и Янсутский перешли вместе в говорильную комнату, велев себе туда подать шампанского. Там они нашли Долгова, читающего газету, который обыкновенно, за неимением денег платить за обед, приезжал в клуб после своего, более чем скромного, обеда, в надежде встретить кого-нибудь из своих знакомых и потолковать по душе. Янсутский, взглянув на Долгова, сейчас припомнил, что он видел его в Собрании ужинающим вместе с Бегушевым.

Когда подано было шампанское и генерал с Янсутским выпили еще по стакану, то сей последний начал беседу с Траховым совершенно как с ровней.

— А в Москве, ваше превосходительство, нельзя так приятно провести время, как в Париже! — говорил он.

— Нельзя, — подтвердил генерал.

— Припомните Клеманс!.. Что за прелесть девочка!..

Генерал приподнял глаза к небу, и у него вырвался из груди легкий вздох.

Чтобы скрыть волнующие его чувствования, он начал усиленно курить свою дорогую сигару. Жена последний год решительно объявила ему, что он — русский человек и потому должен жить в России. Напрасно генерал жаловался на ожирение сердца, на подагру. Татьяна Васильевна на все отвечала ему: «Вздор, ты совсем здоров!» — и простым механическим способом не давала генералу денег на поездку за границу. Ссориться же с ней окончательно из-за этого генерал не хотел, да и было бы это для него очень нерасчетливо: оставшись на одном жалованье, хорошо не покушаешь!

Вспомнив о заграничной, или, правильнее сказать, парижской, бульварной жизни и сравнивая ее с настоящей своей жизнью, генерал впал в грустное настроение духа и, молча прислушиваясь к своему пищеварению, продолжал сосать сигару, так что Янсутский, не любивший ни на минуту оставаться без какой-нибудь деятельности, обратился с разговором к Долгову.

— Есть что-нибудь интересное в газете? — спросил он.

Долгов чрезвычайно обрадовался его вопросу, рассчитывая поговорить.

— Очень многое! — отвечал он с повеселевшим взором. — В Герцеговине восстание, — это начинающийся пожар!

— Читал про это восстание! — воскликнул, в свою очередь, Янсутский, разваливаясь на диване. — Но только пожара пока еще не видать.

— Пожар!.. — повторил громогласным голосом Долгов.

— Почему вы так уверены в этом? — спросил его генерал мягко вежливым тенором и в то же время, налив и пододвинув Долгову бокал шампанского, присовокупил: — Не угодно ли вам вина?

— Благодарю! — сказал тот и залпом выпил вино, не разбирая даже того, что он пьет. — С кем имею я честь говорить? — прибавил он.

— Я — Трахов, а это — господин Янсутский! — отрекомендовал генерал.

— А я — Долгов! — воскликнул Долгов. — Пожар оттого… — продолжал он без перерыва, — теперь Герцеговина… Там Черногория… Сербия… Румыния!.. Словом, весь славянский мир с Россией во главе…

— Но зачем же России тут ввязываться? — перебил его Янсутский.

— Для того, — закричал уже Долгов, — что это историческое призвание ее!.. Пришло время резко определяющих себя народностей: славяне, германцы, романские племена, англосаксы. Это выдумал Наполеон III и предугадал.

— Черт с ним, с его предугадыванием!.. Он лучше бы предугадал не драться с немцами, и Франция не поплатилась бы миллиардами… — возразил Янсутский.

— Я сам Наполеона всегда ненавидел и говорил, что он ничтожество, что в нем капли нет крови Наполеона Первого, но в этом он прав: Россия должна обособить славянский мир! — кричал Долгов.

— Позвольте-с! — тоже воскликнул не тише его Янсутский. — Какую же выгоду Россия получит через это?

— Выгоду торжества духа! — воскликнул Долгов.

— Это верно!.. — поддакнул ему генерал.

— Но еще восторжествуем ли мы?.. Бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет!.. — не уступал Янсутский.

— Восторжествуем!.. Турция — гнилой, разлагающийся труп!.. Страна невежества… деспотизма… страна узаконенного распутства! — валял на всех парах Долгов.

— А мне так это узаконенное распутство очень нравится, — подзадоривал его Янсутский. — А вы как, ваше превосходительство, полагаете? — отнесся он к генералу.

Тому не совсем понравился этот вопрос.

— Полагаю, что многоженство есть одно из величайших зол Турции, — проговорил он явно недовольным тоном.

— Но почему, — я не вижу! — воскликнул Янсутский.

— Да потому, — старался придумать генерал, — что оно отнимает у турок время, расслабляет их умственные способности, наконец, беспокоит их этими каждодневными, вероятно, ссорами в серале между женами.

— Армия турецкая голодна, не обута, не одета… солдаты их возбуждаются только опиумом и водкой, а в душе они все трус на трусе, хвастун на хвастуне!.. — кричал между тем Долгов, не слышавший даже разговора своих собеседников, как совершенно не входящего в кругозор его собственных мыслей.

— Это неправда!.. Совершенная неправда! — начал уж покрикивать и генерал. — Я с турками сам в Севастопольскую кампанию дрался, это — храбрейшие солдаты!..

— То было прежде, а теперь в Турции все деморализовано и все расшатано! — не унимался Долгов.

— Но откуда вы это знаете?.. Вы были в Турции?.. Путешествовали там? — допрашивал его Янсутский.

«Был!..» — чуть было не хватил Долгов, но удержался.

— Я не был там, но я читал это и слышал от множества достоверных людей! — сказал он.

— Ну-с, а я был в славянских землях и в Турции и скажу вам достовернее ваших достоверных людей, что турки — честный народ, а славяне, по большей части, плутишки.

У Долгова от последней фразы Янсутского голос даже перехватило.

— Нет, вы не были там!.. Вы это врете, — произнес он совершенно низовой октавой.

Янсутский действительно врал: он не был в Турции и только однажды проехал по железной дороге славянские земли, и то ночью.

— Вру не я, а вы врете!.. — говорил он, уже вставая и озлобленно засмеявшись.

Генералу все более и более начинала становиться неприятною эта сцена: он ожидал, что, чего доброго, спорящие договорятся до дуэли.

— До свиданья, ваше превосходительство! — сказал ему Янсутский фамильярно.

— Прощайте!.. — ответил генерал и в протянутую руку Янсутского положил только два пальца.

С Долговым Янсутский совершенно не поклонился и ушел.

— Всех этих рациональников и близоруких консерваторов народ русский должен был бы растерзать на части! — вскрикнул ему вслед Долгов.

Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно то же самое, что говорила и Татьяна Васильевна, — чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, — тем не менее Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом, человеком с поэтической душой.

— Когда жена переедет в Москву, я попрошу вас познакомиться с ней, — она очень рада будет с вами побеседовать! — сказал он ему.

— Благодарю… непременно! — отвечал Долгов.

Генерал поднялся, чтобы уехать.

Долгов проводил его до передней.

— Au revoir!.. [До свиданья!.. (франц.).] — простился с ним генерал, приветливо кивнув головою.

— Я явлюсь к вашей супруге! — повторил еще раз Долгов, не спросив даже, когда супруга генерала переедет в Москву и где она будет жить; а затем он пошел бродить по залам клуба, высматривая себе кого-нибудь в слушатели.