Мещане

В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав барину портрет, уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету. Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому что Прокофий никогда никому ни слова не говорил о прочитанном им. Вдруг к подъезду дома Бегушева подъехал военный в коляске, вбежал на лестницу и позвонил. Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась. Военный позвонил в другой раз, и раздался крик Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий встал с своего места.

— Ну да, поспел… не отворят пуще без тебя! — проговорил он тому.

Молодой лакей, делать нечего, ушел назад, а Прокофий отправился в переднюю и отворил, наконец, там дверь.

Вошел Янсутский.

— Дома Александр Иванович? — спросил он сначала очень бойко.

— Дома-с! — отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий.

— Принимает? — продолжал Янсутский несколько смиреннее.

— Не знаю-с, — отвечал Прокофий.

Янсутский почти опешил.

— Но кто же знает, любезный? — спросил он тоже, в свою очередь, насмешливо.

Прокофий нахмурился.

— Ваша как фамилия? — сказал он.

— Полковник Янсутский, — отвечал Янсутский с ударением на слове полковник.

Но на Прокофия это нисколько не подействовало.

— А имя ваше и отчество? — продолжал он расспрашивать.

— Петр Евстигнеич! — отвечал Янсутский, несколько удивленный таким любопытством.

Прокофий подумал некоторое время.

— У них гость теперь из Петербурга, — у нас и остановился, — объяснил он, наконец.

— Кто ж такой? — спросил Янсутский.

— Тайный советник Тюменев, — сказал Прокофий.

Янсутский при этом вспыхнул немного в лице.

— Это статс-секретарь? — сказал он.

— Статс-секретарь! — повторил за ним Прокофий.

Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении.

— Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и не примет меня? — проговорил он нерешительным голосом.

— Снимите шинель-то! — почти приказал ему Прокофий.

Янсутский повиновался.

Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил:

— Кто там звонил? Приехал, что ли, кто?

— Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, — пробормотал себе почти под нос Прокофий.

Бегушев взглянул на Тюменева.

— Тебя не стеснит этот господин? — отнесся он к нему.

— Нисколько.

— Прими! — сказал Бегушев Прокофию, а тот опять пошел медленно и неторопливо.

Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался перед зеркалом.

— Пожалуйте-с! — разрешил ему Прокофий.

При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен, так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.

— Я воспользовался вашим позволением быть у вас! — проговорил он как-то жеманно.

— Очень рад вас видеть, — сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: — Господин Янсутский!

Янсутский мгновенно же и очень низко поклонился тому, но руки не решился протянуть.

— Приятель мой Тюменев! — объявил ему Бегушев.

Тюменев при этом едва только кивнул головой, а руки тоже не двинул нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского.

Уселись все.

Янсутский, впрочем, скоро овладел собой.

— Как ваше здоровье? — отнесся он к хозяину.

— Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? — проговорил Бегушев.

— Свежо! — отвечал Янсутский.

Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить.

— Скажи, — обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву, — правду ли говорят, что в Москве последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде?

— То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, — проговорил тот.

— И действительно ли причина тому та, — продолжал Тюменев, — что по разным железным дорогам вырубают очень много лесов?

— Непременно эта причина! — подхватил Янсутский, очень довольный тем, что может вмешаться в разговор. — Леса, как известно, задерживают влагу, а влага умеряет тепло и холод, и при обилии ее в воздухе резких перемен обыкновенно не бывает.

— Истина совершеннейшая! — подтвердил Бегушев; в тоне его голоса слышался легкий оттенок насмешки, но Янсутский, кажется, не заметил того.

— Этого весьма печального, конечно, истребления лесов, может быть, со временем избегнут, — снова заговорил он. — В наше время наука делает столько открытий, что возможно всего ожидать!.. Вот взять, например, эту руку (Янсутский показал при этом на свою руку)… Когда она находится в покое, то венозная кровь, проходя чрез нее, сохраняет в себе семь с половиной процентов кислорода, но раз я ее двинул, привел в движение… (Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак), то в ней уже не осталось ничего кислорода: он весь поглощен углеродом крови, а чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!..

Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно и только держал голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны и стал рассматривать его.

Янсутский между тем, видимо, разгорячился.

— В железнодорожном двигателе почти то же самое происходит, — говорил он, кинув мельком взгляд на этот портрет, — тут нужна теплота, чтобы превратить воду в пары; этого достигают, соединяя углерод дров с кислородом воздуха; но чтобы углерод был в дровах и находился в свободном состоянии, для этого нужна опять-таки работа солнца, поэтому нас и на пароходах и в вагонах везет тоже солнце. Теория эта довольно новая и, по-моему, весьма остроумная и справедливая.

— Не особенно новая, она у меня даже есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса [Рейс Филипп (1834–1874) – немецкий физик.], семидесятого года, кажется! — произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев.

Янсутский немного смутился.

— Я не знаю, есть ли перевод, но я слушал это в германских университетах, когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках.

— Все эти открытия, я думаю, для эксплуататоров не суть важны… — заметил Бегушев.

— О нет-с! Напротив, напротив! — воскликнул Янсутский. — Потому что, как говорят газеты, — справедливо ли это, я не знаю, — но сделано уже применение этой теории… Прямо собирают солнечные лучи в резервуар и ими пользуются.

— Но какой же результат этого будет? — спросил Бегушев.

— Тот, что удешевится перевозка! — подхватил Янсутский.

— А тариф останется все тот же? — продолжал Бегушев.

— Тариф, может быть, останется и тот же! — отвечал Янсутский и засмеялся.

— Да, вот с этой стороны я понимаю! — произнес Бегушев.

— Что же!.. — возразил ему Янсутский, пожимая плечами и некоторым тоном философа. — Таково свойство людей…

На этом месте Тюменев положил портрет в сторону и снова заявил желание говорить.

— Вероятно, на передвижении дороги, будь оно производимо дровами или прямо солнцем, многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя их! — отнесся он опять больше к Бегушеву.

— То есть, когда давали по полутораста тысяч на версту, а она стоила всего пятьдесят… — заметил Бегушев.

— Ну, положим, что и побольше, — возразил Янсутский. — Я-с эти дела знаю очень хорошо: я был и производителем работ, и начальником дистанции, и подрядчиком, и директором, — в настоящее время нескольких компаний, — и вот, кладя руку на сердце, должен сказать, что точно: вначале эти дела были превосходные, но теперь этой конкуренцией они испорчены до последней степени.

— Напротив, я полагаю — поправлены несколько, — сказал Бегушев. — Нельзя же допускать, чтобы люди в какие-нибудь месяцы наживали себе миллионы, — это явление безнравственное!

— Я говорю испорчены — собственно в коммерческом смысле, — объяснил Янсутский. — Но, наконец, почему ж безнравственное явление? — присовокупил он, пожимая плечами. — Это лотерея… счастье. Вы берете билет: у одного он попадает в тираж, другому выигрывает двадцать пять тысяч, а третьему двести тысяч.

— Но только в вашем деле это несколько повернее, на большее число благоприятных случаев рассчитано, если не целиком они одни только и взяты! — отнесся Тюменев на этот раз уже к Янсутскому.

— Никак этого, ваше превосходительство, невозможно сделать, — возразил тот самым почтительным тоном. — Извольте вы взять одни земляные работы. У вас гора, вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель; в верхних слоях, которые вы можете исследовать, она — или суглина, или супесок, а пошли внутрь — там кремень, а это разница огромная в стоимости!.. Болото теперь у вас на пути; вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а вам, может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже.

— Ну, — перебил его Тюменев, — на все это, я думаю, прикинуто довольно.

— Где ж прикинуто! Из чего, когда по сорок тысяч на версту берут! — воскликнул невеселым тоном Янсутский. — Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому что добросовестно и честно при таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям.

На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у обоих на лицах как бы написано было; «Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!»

— Я бы вот даже, — снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, — осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, — как оно и в каком положении?

— Провалилось! — отвечал с явным удовольствием Тюменев.

Янсутский покраснел.

— Очень жаль, — сказал он с гримасой и пожимая плечами. — Но какая же причина тому?

— Очень оно фантастично, чересчур фиктивно! — отвечал с усмешкой Тюменев.

— На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? — продолжал Янсутский.

— На самых точных данных, которые были собраны о нем, — отвечал ему Тюменев и обратился к Бегушеву: — В последний венский кризис… может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время… Положим, можно изобресть предприятие на разработку какого-нибудь вещества, которого мало в известной местности находится… изобресть предприятие на разработку предмета, совершенно не существующего в этой местности, — но там открылось предприятие, утвержденное правительством, и акции которого превосходнейшим образом разошлись, в котором поименованной местности совсем не существовало на всем земном шаре; вот и ваше дело несколько в этом роде, — заключил он, относясь к Янсутскому.

— Я не думаю-с! — возразил тот с прежней гримасою в лице. — Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею!

— Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, — проговорил насмешливо Тюменев.

— Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, — сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: — А я было, Александр Иванович, приехал к вам попросить вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, — проговорил он заискивающим голосом.

Бегушев нахмурился.

— Но когда вам это угодно? — спросил он.

— В среду, в шесть часов, в Hotel de France. Я именинник, и хочется немножко отпраздновать этот день… будут некоторые мои знакомые и дамы, между прочим.

— Дамы? — переспросил Бегушев.

— Да! Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна Осиповна Олухова, портрет которой я, кажется, и вижу у вас!.. — объяснил Янсутский, показывая глазами на портрет.

Бегушев при этом немного смутился и вместе с тем переглянулся с Тюменевым.

— Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? — спросил он.

— О боже мой, сколько лет! — воскликнул Янсутский. — Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать, что это примерная женщина в наше время… идеал, если можно так выразиться…

— А что за господин ее муж? — спросил Бегушев.

Янсутский пожал плечами.

— Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать… Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее все… Она цеплялась за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло.

Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием.

— Без лести можно сказать, — продолжал тот с чувством, — не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».

— Я буду-с, — произнес с тем же мрачным видом Бегушев.

— Ваше превосходительство, — отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая при этом на ноги, — я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня.

— Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы.

— Но день можно переменить; я именины могу раньше отпраздновать! — подхватил Янсутский.

— Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, — проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от человека, которому он сейчас только говорил колкости.

— Что за вздор: уедешь! — вмешался Бегушев. — Оставайся до четверга, и поедем!

— Ты желаешь этого? — спросил Тюменев.

— Очень; я тебя, кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, — отвечал Бегушев.

— Извольте-с, я буду! — обратился Тюменев к Янсутскому.

— Очень вам благодарен! — произнес тот действительно обрадованным голосом, а потом раскланялся и ушел.

— И это вот тоже герой дня, — хорош? — спросил с грустью Бегушев, разумея, конечно, Янсутского.

— Да, — подтвердил Тюменев, — но я сильно подозреваю, что Домну Осиповну он для тебя пригласил.

— Конечно!.. — воскликнул Бегушев. — Хотя, в сущности, он это удовольствие доставляет мне из-за тебя!

— Из-за меня? — спросил не без удивления Тюменев.

— Из-за тебя! Каждый раз, как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!

— Трепещут? — спросил Тюменев, проникнутый тайным удовольствием.

— Сильно! — подтвердил Бегушев.