Мещане

За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал:

— Холодна?.. Холодна?

— Напротив, уха как следует подана, — успокоил его, наконец, Тюменев.

— Вина теперь, господа, не угодно ли? — воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. — Это мадера мальвуази. Для ухи ничего не может быть лучше… правда? — спросил он всех.

Все согласились, что правда.

— Вино-с это историю имеет!.. — произнес Янсутский, обращаясь более к Тюменеву. — Оно еще существовало, когда англичане брали Гибралтар. Как вы находите его? — заключил он, относясь уже к Бегушеву.

— Мадера недурна, — отвечал тот совершенно равнодушно.

— Очень хороша! — отозвался с своей стороны Офонькин.

— Она цельная и к цели прямо ведущая, — сострил граф Хвостиков.

— Отчего ж вы не угощаете вашего кавалера? — спросил Янсутский, подходя к Домне Осиповне и указывая ей на Хмурина.

— Ах, позвольте, я вам налью, — проговорила та, поспешно беря со стола бутылку и наливая из нее огромную рюмку для Хмурина.

Тот поблагодарил ее улыбкою. Бегушев при этом внимательно посмотрел на Домну Осиповну.

За ухой следовала говядина. Янсутский и тут начал приставать к своим гостям:

— Хороша? Хороша?

— Да, хороша!.. Полно юлить тебе! — сказал ему, наконец, Хмурин.

— Нельзя, братец, в рассейских отелях того и гляди, что подадут страшную мерзость, — возразил Янсутский.

— Никогда не подадут, если деньги заплатишь хорошие, — заметил Хмурин и снова принужден был поклониться Домне Осиповне, потому что она опять подлила ему вина, которое Хмурин выпив пришел в заметно приятное настроение духа.

— А у меня еще просьба к вам, Сильвестр Кузьмич, — начала Домна Осиповна, усмехаясь несколько.

Хмурин при этом склонил к ней несколько голову свою.

— Видите что… Последнее время я все состояние перевела на деньги и теперь должна на них жить…

— Что ж, это дело хорошее! — подхватил Хмурин. — На деньги еще жить можно; вот без денег — так точно, что затруднительно, как примерно теперь графу Хвостикову, — шепнул он, кивнув головой на сего последнего. — Колький год тоже, сердешный, он мается этим.

— Но женщине и с деньгами затруднительно, — возразила Домна Осиповна. — Капитал, разумеется, прожить легко; но надобно стараться жить процентами.

— Это так-с, совершенно справедливо, — согласился Хмурин.

— Вина этого, конечно, вы выпьете! — переменила вдруг разговор Домна Осиповна, беря из рук Янсутского красное вино, по бутылке которого он раздавал каждому из гостей своих, пояснив, что это вино из садов герцога Бургундского.

Хмурин выпил налитый ему Домной Осиповной стакан и придал такое выражение своему лицу, которым показал, что он ее слушает.

— И я бы, вот видите, — продолжала она, — желала акций ваших приобресть по номинальной цене — тысяч на восемьдесят.

Голос ее при последних словах слегка дрогнул.

— По номинальной цене-с? — переспросил Хмурин.

— Да! — отвечала ему робко Домна Осиповна.

— Но их нет по номинальной цене, — сказал было Хмурин.

— Нет на бирже, но у вас они есть, — пояснила Домна Осиповна.

— У меня-то есть, — произнес протяжно Хмурин, — но мне их продавать по такой цене словно бы маненечко в убыток будет!

— Что вам?.. Что значит этот убыток — все равно что ничего!

— Ну, как-с ничего! Все деньги тоже, — продолжал Хмурин.

— Какие это для вас деньги? Вы сравните свое состояние и мое: у меня восемьдесят тысяч, а вы миллионер, я нищая против вас; кроме того, я женщина одинокая, у меня никого нет — ни помощников, ни советников.

— А супруг ваш где же? — перебил ее Хмурин.

— Я с мужем не живу; мы врозь с ним.

Хмурин выпучил глаза от удивления.

— Скажите, не слыхал я этого!

— Более уже года, — продолжала Домна Осиповна.

— Но что же за причина тому? — спросил Хмурин.

Домна Осиповна грустно усмехнулась.

— Не сошлись характерами, как говорят… Кутил он очень и других женщин любил, — проговорила она и вздохнула.

— Поди ты, какое дело! — произнес как бы с участием Хмурин. — Значит, ради сиротчества вашего надобно вам сделать уступочку эту! — присовокупил он, усмехаясь.

— Ради сиротчества моего мне уступите, — повторила Домна Осиповна тоже с улыбкою.

Хмурин еще раз усмехнулся.

— Только дело такое, сударыня, по номинальной цене я не могу вам продать, прямо выходит двадцать тысяч убытку; значит, разобьемте грех пополам: вы мне накиньте десяточек тысяч, и я вам уступлю десяток.

— Ни за что, ни за что! — полувоскликнула Домна Осиповна. — Я так решилась, чтобы непременно по номинальной цене!

— Что ж решились? — возразил опять усмехаясь и с некоторым даже удивлением Хмурин. — Мало ли на что человек решится, что ему выгодно.

— Нет, кроме того, серьезно, меня обстоятельства вынуждают к тому. Ваши бумаги сколько дают дивиденту?

— Прошлый год дали по пятнадцати рублей на акцию.

— Поэтому я всего буду получать двенадцать тысяч, а мне из них по крайней мере тысяч семь надобно отправить к мужу в Петербург…

— Разве у него своего ничего уж нет? — спросил Хмурин.

— Ни рубля!.. Ну, пожалуйста, добрый, почтенный Сильвестр Кузьмич, продайте! — упрашивала Домна Осиповна.

— Да дайте, по крайней мере, за восемьдесят-то — восемьдесят пять, — отвечал ей тот, продолжая усмехаться.

— Но у меня и денег таких нет — понимаете?

— Это что же, рассчитаем: не хитро.

— Нет, пожалуйста, умоляю вас, — перебила Хмурина Домна Осиповна.

Тот покачал головой.

— Делать нечего-с! — сказал он не совсем, кажется, довольным голосом. — Приезжайте завтра в контору.

— Можно? — спросила с нескрываемым восторгом Домна Осиповна.

— Приезжайте-с, — повторил еще раз Хмурин.

— Merci! Я за это пью здоровье ваше! — продолжала Домна Осиповна и, чокнувшись с Хмуриным, выпила все до дна.

В продолжение всего этого разговора Бегушев глаз не спускал с Домны Осиповны. Он понять не мог, о чем она могла вести такую одушевленную и длинную беседу с этим жирным боровом.

Вскоре подали блюдо, наглухо закрытое салфеткой.

Янсутский сейчас же при этом встал с своего места.

— Это трюфели a la serviette [в салфетке (франц.).], — сказал он, подходя к Бегушеву, с которого лакей начал обносить блюдо.

Бегушев на это кивнул головой.

— Благодарю вас, я трюфели ем только как приправу, — проговорил он.

— Но в этом виде они в тысячу раз сильнее действуют… Понимаете?.. — воскликнул Янсутский.

Бегушев и на это отрицательно покачал головой.

Янсутский наклонился и шепнул ему на ухо:

— Насчет любви они очень помогают!.. Пожалуйста, возьмите!

— Нет-с, я решительно не могу их в этом виде есть! — сказал Бегушев.

Янсутский, делать нечего, перешел к Тюменеву.

— Надеюсь, ваше превосходительство, что вы по крайней мере скушаете, — проговорил он. — Насчет любви они помогают! — присовокупил он и тому на ухо.

— Будто? — произнес Тюменев.

— Отлично помогают! — повторил Янсутский.

Тюменев взял две-три штучки.

— Et vous, madame? [А вы, сударыня? (франц.).] — обратился он к Меровой.

— Елизавете Николаевне мы сейчас положим, — подхватил Янсутский и положил ей несколько трюфелей на тарелку.

— Но я не хочу столько, куда же мне?.. — воскликнула та.

— Извольте все скушать! — почти приказал ей Янсутский.

— Трюфели, говорит господин Янсутский, возбуждают желание любви, — сказал m-me Меровой Тюменев, устремляя на нее масленый взгляд.

— Каким же это образом? — спросила она равнодушно.

— То есть — вероятно действуют на нашу кровь, на наше воображение, — старался ей растолковать Тюменев.

— А, вот что! — произнесла Мерова.

— Что ж вы так мало скушали?.. Стало быть, вы не желаете исполниться желанием любви? — приставал к ней Тюменев.

— Нисколько! — отвечала Мерова.

— Почему же?.. Может быть потому, что сердце ваше и без того полно этой любовью?

— Может быть! — проговорила Мерова.

— Интересно знать, кто этот счастливец, поселивший в вас это чувство? — спросил Тюменев, хотя очень хорошо знал, кто этот был счастливец.

— Ах, этот счастливец далеко теперь, — сказала с притворным вздохом m-me Мерова.

— Где ж именно? — полюбопытствовал Тюменев.

— Да на том свете или в Японии. Что дальше?

— Тот свет, полагаю, дальше.

— Ну, так он на том свете.

— Трюфели-c! Трюфели! — говорил в это время Янсутский, идя за лакеем, подававшим это блюдо Хмурину.

— Отворачивайте, батюшка! Идите с богом!.. Стану я эти поганки есть!.. — отозвался гость.

Янсутский обратился к Офонькину.

— Voulez vous? [Хотите? (франц.).] — сказал он.

— Oui [Да (франц.).], — отвечал тот тоже по-французски.

— А вам, конечно, все остальное? — спросил Янсутский графа Хвостикова.

— Но не отсталое, заметь!.. — сострил, по обыкновению, граф Хвостиков.

Лакей поставил перед ним все блюдо. Граф принялся с жадностью есть. Он, собственно, и научил заказать это блюдо Янсутского, который сколько ни презирал Хвостикова, но в гастрономический его вкус и сведения верил.

Домна Осиповна между тем все продолжала любезничать с Хмуриным, и у них шел даже довольно задушевный разговор.

— Я супруга вашего еще в рубашечке знал… У дедушки своего сибиряка он воспитывался, — говорил Хмурин.

— А вы и дедушку, значит, знаете? — спросила довольно стремительно Домна Осиповна.

— Господи, приятели исстари… старик знатный… самодуроват только больно!

— Это есть немножко! — подхватила Домна Осиповна.

— Какое немножко!.. В Сибири-то живет — привык, словно медведь в лесу, по пословице: «Гнет дуги — не парит, сломает — не тужит…» Вашему, должно быть, супругу от него все наследство пойдет? — спросил Хмурин.

— Вероятно ему, он самый ближайший наследник его… Впрочем, ему и этого состояния ненадолго хватит.

— Чтой-то этакой-то уймы… Вам уж надобно его попридержать!

— Как же я могу попридержать его, когда я не живу с ним, — возразила с грустною улыбкою Домна Осиповна.

— Сойдетесь! Мало ли люди сходятся и расходятся. Вы, как я имею честь вас видеть, дама умная этакая, расчетливая, вам грех даже против старика будет; он наживал-наживал, а тут все прахом пройдет.

— Ничего я теперь не могу сделать! — сказала Домна Осиповна решительным тоном.

— И что же, дедушка теперь знает, что вы в разводе?

— Не думаю! По крайней мере я к нему не писала, а муж… не знаю.

— Тот не напишет, побоится; а то бы старик давно его к себе призвал и палкой отдул.

В это время обед кончился. Лакеи подали кофе и на столе оставили только ликеры и вина.

— Mesdames! — воскликнул Янсутский. — Угодно вам, как делают это английские дамы, удалиться в другую комнату или остаться с нами?

— Я желаю остаться здесь! — отозвалась первая Домна Осиповна. — Вы остаетесь, ma chere? — спросила она Мерову.

— Мне все равно! — отвечала та.

Янсутский затем принялся неотступно угощать своих гостей ликерами и вином. Сам он, по случаю хлопот своих и беспокойства, ничего почти не ел, но только пил, и поэтому заметно охмелел; в этом виде он был еще отвратительнее и все лез к Тюменеву и подлизывался к нему.

— Очень вам благодарен, ваше превосходительство, за ваше посещение, — говорил он, беря стул и садясь между ним и Меровой.

Тюменев молча ему на это поклонился.

— Я, знаете… вот и она вам скажет… — продолжал Янсутский, указывая на Мерову, — черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. — Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?.. — Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал.

— Правду это говорит он про себя? — спросил Тюменев Мерову с несколько ядовитой улыбкой.

— Нет, неправду: прескупой, напротив! — отвечала та.

— Ну, где же скупой? — возразил, немного покраснев, Янсутский.

— Конечно, скупой! — повторила Мерова.

— Вовсе не скупой!.. Вон Офонькин действительно скуп: вообразите, ваше превосходительство, ему раз в Петербурге, для небольших этих чиновничков, но людей весьма ему нужных, надо было дать обедец, и он их в летний, жаркий день позвал, — как вы думаете, куда?.. К Палкину в трактир, рядом с кухней почти, и сверх того еще накормил гнилой соленой рыбой в ботвинье; с теми со всеми после того сделалась холера… Они, разумеется, рассердились на него и напакостили ему в деле. По-моему, это мало что свинство, но это даже не расчет коммерческий: сделай он обед у Дюссо, пусть он ему стоит полторы — две тысячи, но устрой самое дело, которое, может быть, впоследствии будет приносить ему сотни тысяч.

— Каким же образом маленькие чиновники могут повредить или устроить какое бы ни было дело? — спросил Тюменев, по-видимому несколько обидевшись на такой рассказ.

— Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники — дело великое! — воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не стал бы так откровенничать перед Тюменевым). — Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..

— Может быть, вы и меня угощаете обедом, чтобы подкупить на что-нибудь? — заметил ядовито Тюменев.

— О, ваше превосходительство, мог ли бы я когда-нибудь вообразить себе это! — произнес Янсутский, даже испугавшись такого предположения Тюменева.

— И не советую вам, — продолжал тот, — потому что пообедать — я пообедаю, но буду еще строже после того.

— О, совершенно верю! — продолжал восклицать Янсутский. — А я вот пойду позубоскалю немного над Офонькиным, — проговорил он, сочтя за лучшее перевести разговор на другой предмет, и затем, подойдя к Офонькину и садясь около него, отнесся к тому: — Василий Иванович, когда же вы дадите нам обед?

— Чего-с? — отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.

— Когда ж вы нам обед дадите? — крикнул ему на ухо во все горло Янсутский.

— Не дам никогда! — крикнул и с своей стороны громко Офонькин и немедля же повернулся слушать графа Хвостикова.

— Господин Офонькин разговора даже об этом не любит, — заметил Тюменев.

— О, у меня есть его тысяча рублей! — произнес Янсутский. — Послезавтра же затеваю обед от его имени и издерживаю всю эту тысячу.

— А я все-таки ее с вас взыщу, — возразил ему, смеясь, Офонькин.

— Как же вы ее взыщете, когда у вас никакого документа на нее нет?

— А это будет неблагородно с вашей стороны, — сказал, по-прежнему смеясь, Офонькин.

— Неблагородно, но вкусно!.. Не правда ли, граф? — отнесся Янсутский к Хвостикову, который на этот раз и сострить ничего не мог, до того был занят разговором о своем предприятии.

Домна Осиповна обратила, наконец, внимание на то, что Бегушев мало что все молчал, сидел насупившись, но у него даже какое-то страдание было написано на лице. Она встала и подошла к нему.

— Отчего вы сегодня такой сердитый и недовольный? — спросила она его ласково.

— Не всем же быть таким счастливым и довольным, как вы, — отвечал он ей.

Домна Осиповна посмотрела при этом на него довольно пристально.

— Но и печалиться, кажется, особенно нечему, — проговорила она.

В ответ на это Бегушев ничего ей не сказал и, встав, обратился к Тюменеву.

— Ты хочешь ехать со мной? — спросил он его.

— Да, мне пора!.. — отвечал тот, вставая.

Домна Осиповна при такой выходке Бегушева изменилась несколько в лице.

— А как же я-то? — спросила она его.

— Вы, вероятно, долго еще здесь пробудете, но мне вас дожидаться некогда; а экипаж я за вами пришлю, — проговорил Бегушев скороговоркой, ища свою шляпу.

Домна Осиповна видела, что он взбешен на нее до последней степени, но за что именно, она понять не могла. Неужели он приревновал ее к Хмурину?.. Это было бы просто глупо с его стороны… Она, конечно, могла настоять, чтобы Бегушев взял ее с собою, и дорогою сейчас же бы его успокоила; но для Домны Осиповны, по ее характеру, дела были прежде всего, а она находила нужным заставить Хмурина повторить еще раз свое обещание дать ей акций по номинальной цене, и потому, как кошки ни скребли у ней на сердце, она выдержала себя и ни слова больше не сказала Бегушеву.

Янсутский, услыхав о намерении двух своих гостей уехать, принялся их останавливать.

— Будет, будет уж, достаточно вы подкупили нас вашим обедом, — подтрунивал над ним Тюменев.

Янсутский окончательно струсил.

— Ваше превосходительство, неужели вы могли подумать? — говорил он, прижимая руку к сердцу.

Тюменев начал раскланиваться с m-me Меровой и при этом явно сделал чувствительные глаза.

— Вы, если я не ошибаюсь, постоянная жительница Москвы? — говорил он, крепко-крепко пожимая ей руку.

— Нет, вовсе… конечно, когда мои знакомые… то есть, пока живет здесь папа мой… — отвечала m-me Мерова, совершенно смутившись и при этом чуть не проговорившись: «Пока Янсутский здесь живет»… — Летом, впрочем, я, вероятно, буду жить в Петергофе…

— Надеюсь, что вы тогда дадите мне знать о себе, — продолжал Тюменев, все еще не выпуская ее руки.

— Непременно, непременно! — отвечала m-me Мерова; ей, кажется, был немножко смешон этот старикашка.

Домне Осиповне Тюменев поклонился довольно сухо; в действительности он нашел ее гораздо хуже, чем она была на портрете; в своем зеленом платье она просто показалась ему какой-то птицей расписной. Домна Осиповна, в свою очередь, тоже едва пошевелила головой. Сановник петербургский очень ей не понравился своим важничаньем. Бегушев ушел за Тюменевым, едва поклонившись остальному обществу. Янсутский проводил их до самых сеней отеля и, возвратившись, расстегнул свой мундир и проговорил довольным голосом:

— Черт с ними!.. Очень рад, что убрались! Сейчас тапер явится: попоем, потанцуем? Дам только мало! А что если бы пригласить ваших знакомых: Эмму и Терезию? — присовокупил он, взглянув вопросительно на Хмурина и Офонькина.

Хмурин только усмехнулся и потряс головой, но Офонькин заметно этому обрадовался.

— О да, это весело бы было! — сказал он.

— Но как это дамам нашим понравится? — спросил негромко граф Хвостиков.

— Ничего, я думаю! — отвечал Янсутский. — Елизавета Николаевна, — обратился он к Меровой, — вы не оскорбитесь, если мы пригласим сюда двух француженок — немножко авантюристок?

— Что ж, я сама авантюристка! — отвечала та наивно.

— А вы, Домна Осиповна? — обратился Янсутский к Олуховой.

— Ах, пожалуйста, я совершенно без всяких предрассудков.

— Граф, сходите, — сказал Янсутский Хвостикову.

Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед за тем, через весьма короткое время, раздались хохот и крик француженок.

— Hop! [Гоп! (франц.).] — воскликнула одна из них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась, как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: — Bonsoir, mesdames et messieurs! [Добрый вечер, дамы и господа! (франц.).]

— Hop! — повторила за ней и другая, тоже вскакивая и тоже раскланиваясь по образцу товарки.

— Guten Abend, meine Herren und meine Damen! [Добрый вечер, господа и дамы! (немец.).] — произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.

— Прежде всего вина! — воскликнул Янсутский и вкатил сразу каждой из вновь прибывших дам стакана по три шампанского.

— Nous allons danser! [Будем танцевать! (франц.).] — воскликнули радостно француженки, увидя входящего и садящегося за рояль тапера.

— Danser! [Танцевать! (франц.).] — повторил за ними и Янсутский.

— А я с вами; вы от меня не спасетесь, — говорила Домна Осиповна, подходя и подавая руку Хмурину.

— Ходить, сударыня, могу, а танцевать не умею, — отвечал тот.

Мерову взял Офонькин, немку — граф Хвостиков, а Эмму-француженку — Янсутский. Танцы начались очень шумно. Оставшаяся свободною француженка Тереза принялась в углу танцевать одна, пожимая плечами и поднимая несколько свое платье.

— Так я завтра же непременно заеду к вам за акциями, — говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера за руку, так как он совершенно не знал кадрили.

— Завтра же, сударыня, и приезжайте, — говорил он, выхаживая перед ней, как медведь.

Домну Осиповну это очень развеселило, и она принялась танцевать с большим увлечением.

После кадрили последовал бурный вальс. Домна Осиповна летала то с Янсутским, то с Офонькиным; наконец, раскрасневшаяся, распылавшаяся, с прическою совсем на стороне, она опустилась в кресло и начала грациозно отдыхать. В это время подали ей письмо. Она немножко с испугом развернула его и прочла. Ей писал Бегушев:

«Посылаю вам экипаж; когда вы возвратитесь домой, то пришлите мне сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно с вами поговорить».

Домна Осиповна поняла, что надобно спешить тушить пожар. Она немедля собралась.

— Куда же вы? — спросили все ее с удивлением.

— Нужно-с! — отвечала она коротко и уехала.

Мерова тоже вскоре после того начала проситься у Янсутского, чтобы он отпустил ее домой. Ей, наконец, стало гадко быть с оставшимися дамами. Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать.

— Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а то вы, пожалуй, бог вас знает, чего не наделаете с этими вашими дамами, — говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней.

— Не останусь долго! — успокаивал он ее во всеуслышание, но, однако, еще нескоро приехал, и танцы с француженками продолжались часов до пяти утра, и при этом у всех трех дам кавалеры залили вином платья и, чтобы искупить свою вину, подарили каждой из них по двести рублей.