Мещане

Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него, так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея. Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое. Квартира ее таким образом была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны, графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, — аферисту и прожектеру.

Граф в это время сидел у дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.

— Как же, chere amie [дорогой друг (франц.).], ты это утверждаешь!.. — говорил он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). — Как женщина, ты не можешь даже этого понимать!..

— Я, может быть, и не понимаю; но Петр Евстигнеич говорит, что все это одна фантазия, вздор!.. — возразила ему Елизавета Николаевна.

— Как, вздор? — спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с дочерью шоколад.

— Так, вздор, — повторила она. — Петр Евстигнеич говорит, что надобно сначала первое дело покончить.

— Но оно уже кончено… с неделю, как оно рассмотрено и разрешено… — сказал с уверенностью граф.

— А если кончено, так и прекрасно!.. А другое предприятие, Петр Евстигнеич говорит, надобно подождать…

— Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича… Oh, diable [О, черт… (франц.).]… от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные истины, но другие, может быть, понимают его иначе!

Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, — и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse — предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.

— В сущности, твой Петр Евстигнеич кулак и привык только считать гроши! — присовокупил он вполголоса.

— Пожалуйста, папа, не говорите так, — остановила его дочь. — Я люблю этого человека и не позволю никому об нем дурно отзываться.

Говоря это, Елизавета Николаевна вся вспыхнула даже.

— Что ж, это семейный разговор был… — возразил было граф.

— А я и семейного разговора такого не желаю иметь, — подхватила дочь.

Граф замолчал.

Вскоре затем приехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна очень ей обрадовалась.

— Ах, вот кто это! — воскликнула она, увидав входящую подругу, и, вскочив, как козочка, с дивана, бросилась обнимать ее.

Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе с тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.

— Ты, однако, — начала Елизавета Николаевна, перестав, наконец, целовать Домну Осиповну, — опять в обновке, в бархатном платье!

— Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. — отвечала та не без важности.

— Постой, постой! — останавливала между тем Мерова приятельницу, не давая ей садиться и осматривая ее с головы до ног. — Но знаешь, ma chere [моя дорогая (франц.).], платье это тяжело на тебе сидит.

— Я не нахожу этого, — отвечала Домна Осиповна, не совсем, видимо, довольная этим замечанием.

— Тяжело, — повторила Мерова, — не правда ли, папа? — отнеслась она к отцу.

Граф Хвостиков лукаво усмехнулся.

— «В мои ль лета свое суждение иметь!» [«В мои ль лета свое суждение иметь!». – Граф Хвостиков перефразирует здесь реплику Молчалина из «Горя от ума» (явление 3, действие III):] — произнес он уклончиво.

— Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! — отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. — Скажите, тяжело это платье?

— Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie [Извините, мадам, я не понимаю, что это значит (франц.).]: тяжело! Тяжело только то, что трудно поднять, но вам, я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно.

Граф хотел этим что-то такое сострить.

— Даже очень приятно, оно такое теплое, в нем так уютно, — подтвердила Домна Осиповна.

— Но оно не платье, chere amie, — силилась доказать Мерова, — а драпировка какая-то.

— Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты дочь, достойная меня! — подхватил граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его «тупым шилом»).

— Поэтому вы, — отнесся он к Домне Осиповне, — прекрасная дорическая колонна, а платье ваше драпри… Vous etes une dame aux draperies!.. [Вы – дама в драпировке! (франц.).]

— Не знаю… Я что-то колонн в драпировках не видала, — произнесла та, несколько уже обидевшись и садясь на кресло.

Граф Хвостиков тоже сел.

— Ну что, пустяки — колонна!.. — подхватила Мерова, также усаживаясь около приятельницы. — Я убеждена, — продолжала она, — что это тебе, по обыкновению, шила твоя Дарья Петровна.

— Конечно, Дарья Петровна, которая никак не хуже шьет твоей madame Минангуа, и разница вся в том, что та вдвое берет за фасон и вдвое материи требует, — возразила Домна Осиповна.

— Как же это возможно! — произнесла почти с плачем в голосе Мерова. — Папа, разве правда это? — обратилась она опять к отцу.

— Я не знаю фасонов madame Минангуа; но в окнах у ней я только видал прелестные цветки, — отвечал граф.

— А разве она делает цветы? — спросила Домна Осиповна.

— Нет, он все глупости говорит: засматривался там на хорошеньких мастериц! — перебила с досадой Мерова и снова обратилась к главному предмету, ее занимающему: — Ты спрашиваешь, отчего тяжело, но зачем такие широкие складки? — сказала она, показывая на одну из складок на платье Домны Осиповны.

Та пожала при этом плечами.

— Ты, значит, не видала последних фасонов; есть у тебя какой-нибудь модный журнал? — спросила она.

— Два даже! — воскликнула Мерова и, проворно сходив, принесла оба журнала.

— Смотри: узенькая это складка или широкая? — говорила Домна Осиповна, показывая с торжеством на одну из картинок.

М-me Мерова вспыхнула при этом: она чувствовала себя прямо уличенною.

— Знаю я это! Но пусть на картинках это так и будет; носить же и надевать на себя такое платье я никогда бы не хотела, — произнесла она капризным голосом.

— Погоди, — остановила ее Домна Осиповна, — а этот капот, который на тебе, разве не так же сделан?

— Да что капот! Ей-богу, как ты говоришь? — почти выходила из себя Мерова. — Это глупая какая-то блуза, которую мне шила белошвейка.

— Attendez, mesdames [Подождите, сударыни (франц.).], я вас помирю!.. — сказал, поднимая знаменательно свою руку, граф Хвостиков. — Каждая из вас любит то, что требует ее наружность!.. Madame Олухова брюнетка, к ней идет всякий блеск, всякий яркий цвет, а Лиза — существо эфира: ей надобно небо я легко облегающий газ!..

— Да, если это так, то конечно!.. — согласилась с ним Домна Осиповна, но дочь — нет и продолжала отрицательно качать своею головкою.

В это время послышались звуки сабли.

— Петр Евстигнеич, кажется, — проговорил граф Хвостиков.

Мерова заботливо взглянула на дверь.

Вошел действительно Янсутский, приехавший прямо от Бегушева и бывший очень не в духе. Несмотря на то, что Тюменев и Бегушев дали слово у него отобедать, он инстинктивно чувствовал, что они весьма невысоко его третировали и почти что подсмеивались над ним, тогда как сам Янсутский, вследствие нахапанных всякого рода проделками денег, считал себя чуть не гениальным человеком.

Войдя в комнату, он к первой обратился Домне Осиповне.

— Очень рад, что я вас здесь застал, — сказал он, крепко пожимая ей руку.

— И я отчасти потому приехала, что надеялась встретить вас здесь, — сказала она.

Янсутский затем мотнул головой Меровой и ее папа, снял саблю и сел. Елизавета Николаевна пристально посмотрела на него.

— Что вы такой сегодня, — фу, точно кот Васька, сердитый? — спросила она его.

— Нисколько не сердитый, — отвечал ей небрежно Янсутский и снова отнесся к Домне Осиповне: — Бегушев будет у меня обедать.

— Будет? — повторила та с удовольствием.

— Будет! — отвечал Янсутский и обратился уже к графу Хвостикову: — У Бегушева я встретил Тюменева; может, вы знаете его?

— О, боже мой! Это один из лучших моих знакомых! — произнес граф, поднимая при этом немного глаза вверх.

— И он мне сказал, что наше предприятие действительно рассматривалось, но что оно провалилось окончательно.

Граф Хвостиков при этом побледнел.

— Что такое провалилось? — спросил он, как бы не поняв этой фразы.

— А то провалилось, что не утверждено, — отвечал ему насмешливо и со злостью Янсутский.

— Вот видишь, папа, как ты всегда говоришь! — сказала также и дочь графу, погрозя ему укоризненно пальчиком. — Верно все… решено… кончено!

— Но мне писали об этом! — бормотал граф, совсем, как видно, опешенный.

— Не знаю-с, кто вам это писал, — возразил ему с явным презрением Янсутский, — но оно никогда не было, да и не могло быть решено в нашу пользу. Нельзя же в самом деле ожидать, чтобы позволили на воздухе строить дом.

— Где ж на воздухе, — продолжал кротким голосом граф, — разве «Credit mobilier» [Credit mobilier (точнее Societe generale du credit mobilier) – крупный французский акционерный банк (1852–1871), широко занимавшийся рискованными спекулятивными аферами; руководители его были связаны с императором Наполеоном III.] — не то же самое?

— Вот еще что выдумали: «Credit mobilier»! — воскликнул насмешливо Янсутский. — Предприятие, черт знает когда существовавшее, и где же? В Париже! При содействии императора, — и то лопнувшее — хорош пример! Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело!

Граф на это ничего уж и не возражал.

Дочери, кажется, сделалось жаль его.

— Хотите завтракать?.. — спросила она Янсутского, зная по опыту, что когда он поест, так бывает подобрее.

— Нет, не хочу!.. — отвечал отрывисто Янсутский (надменный вид Тюменева никак не мог выйти из его головы). — А у меня еще гость будет — этот Тюменев, — присовокупил он.

— Ах, это отлично! Мне очень хочется посмотреть на него! — воскликнула Мерова. — Что он такое: генерал-адъютант?..

— То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы больше к графу, — затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.

— О, без сомнения! — подтвердил тот невеселым голосом.

Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги, что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками. Но где взять эти сто рублей!.. Не у Янсутского же просить взаймы после всех дерзостей, которые он позволил себе сказать: граф все-таки до некоторой степени считал себя джентльменом.

— Этот Тюменев очень много рассказывал интересных вещей, — снова начал Янсутский.

Граф Хвостиков при этом взглянул на него.

— А именно? — спросил он.

— Да разные там разности! — отвечал Янсутский. — О некоторых переменах, предполагаемых в министерстве… о своих беседах с разными высокопоставленными лицами… об их взглядах на Россию! (Но более точным образом определить, что ему рассказывал Тюменев, Янсутский не мог вдруг придумать: как человек практический, он владел весьма слабым воображением.) В такие откровенности пустился, что боже упаси!.. Понравился, видно, я ему очень! — заключил он, вставая и беря свою саблю.

— А мне еще, Петр Евстигнеич, надобно с вами два слова сказать!.. — проговорила при этом Домна Осиповна.

— Ваш слуга покорный! — отвечал ей Янсутский.

— Но только по секрету!.. — присовокупила Домна Осиповна.

— И по секрету могу! — подхватил Янсутский.

Они оба пошли.

— Вы не ревнуете? — спросила Домна Осиповна, оборачиваясь к Меровой.

— Немножко ревную! — отвечала та.

В следующей комнате Домна Осиповна и Янсутский сели.

— Послушайте, — начала она заискивающим голосом, — у меня есть теперь свободные деньги… Я бы желала на них приобресть акции Хмурина — где бы мне их достать?

— На бирже сколько угодно.

— Да, но на бирже они дороже своей цены…

— Еще бы!.. И главное, что с каждым днем поднимаются и будут еще подниматься.

— Вы думаете? — проговорила Домна Осиповна, и глаза ее при этом блеснули каким-то особенным блеском.

— Уверен в том!.. А на какую сумму вам нужно этих акций?

— Я еще этого не определила точно! — отвечала уклончиво Домна Осиповна. — Акции Хмурина, конечно, теперь очень хорошо стоят, но они могут и понизиться, все-таки это риск!.. У Хмурина, говорят, много еще их на руках, и он их дает некоторым знакомым по номинальной цене.

— Кому же он дает?.. Лицам, от которых сам в зависимости. Впрочем, Хмурин будет у меня на обеде… Попробуйте, скажите ему об этом! — проговорил Янсутский. — Он нежен с дамами.

— Нежен? — спросила, усмехнувшись, Домна Осиповна.

— Очень даже. Вы сначала, будто шутя, попросите у него, а потом и серьезно скажите.

— Понимаю; но и вы словечко замолвите ему с своей стороны; он, говорят, вам ни в одной просьбе не отказывает!..

Янсутский пожал плечами.

— Пока еще не отказывал ни в чем; извольте, я ему скажу!

— Пожалуйста!

У графа Хвостикова в это время тоже шел об деньгах разговор с дочерью.

— У тебя нет рублей двухсот — трехсот?.. — спросил он будто случайно и совершенно небрежным тоном.

— Нет, папа, на вот, хоть возьми ключ и посмотри сам! — отвечала та совершенно, как видно, искренно.

Граф некоторое время переминался.

— А этак заложить мне что-нибудь не можешь ли дать?

— Ни за что, папа!.. Ни за что!.. — воскликнула, точно даже испуганная этой просьбой, Мерова. — Петр Евстигнеич и за браслет тогда меня бранил очень, бранил и тебя также.

— Как же он меня бранил? — имел неосторожность спросить Хвостиков.

— Просто подлецом тебя называл, — объяснила откровенно дочь.

Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у дочери обедать.