Неточные совпадения
Пашу всегда очень интересовало, что как это
отцу не
было скучно, и он не уставал так долго стоять на ногах.
По случаю безвыездной деревенской жизни
отца, наставниками его пока
были: приходский дьякон, который версты за три бегал каждый день поучить его часа два; потом
был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец, учил его старичок, переезжавший несколько десятков лет от одного помещика к другому и переучивший, по крайней мере, поколения четыре.
У него никогда не
было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у
отца в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи больше его лет.
Эта обедня собственно ею и
была заказана за упокой мужа; кроме того, Александра Григорьевна
была строительницей храма и еще несколько дней тому назад выхлопотала
отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Павел потупился: тяжелое и неприятное чувство пошевелилось у него в душе против
отца; «никогда не
буду скуп и строг к людям!» — подумал он.
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой
отец, словом все мы, —
есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Молодой Плавин ничего не отвечал, и Павлу показалось, что на его губах как будто бы даже промелькнула насмешливая улыбка. О, как ему досадно
было это деревенское простодушие
отца и глупый ответ Ваньки!
Плавин как-то двусмысленно усмехался, а Павел с грустью думал: «Зачем это он все ему говорит!» — и когда
отец, наконец, стал сбираться в деревню, он на первых порах почти
был рад тому.
— О,
отец! Разве он думает что обо мне; ему бы только как подешевле
было! — воскликнул Павел, под влиянием досады и беспокойства.
— Что,
отец Никита (
отец Никита
был законоучитель в гимназии), чай, вас все учит: повинуйтесь властям предлежащим! — заговорил он.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые
были помоложе, потупили головы, а
отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
— Это тебе, — сказал он, подавая пакет Павлу, — тут пятьсот рублей. Если
отец не
будет тебя пускать в университет, так тебе
есть уж на что ехать.
— Я постараюсь
быть им, и
отец мне никогда не откажет в том, — произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
Павел, видимо, дулся на
отца и хоть
был вежлив с ним, но чрезвычайно холоден.
Он готов
был все сделать и все перенести, лишь бы только не задерживал его
отец и отпустил бы поскорее в Москву.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это
был настоятель ближайшего монастыря,
отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Проговоря это,
отец Иоаким приостановился немного, — как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он
был знаком и дружен.
Павел, по преимуществу, не желал, чтобы
отец ехал с ним, потому что все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему, и он хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не
был свидетелем его страданий.
— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что
отец Салова
был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
Павел при этом несколько даже удивился;
отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним
пил, а тут сам
поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
— Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! — прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал
было их
отцу. — Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!
Самое большое, чем он мог
быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик
отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда
отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с
отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Познакомьте меня с вашим
отцом, — сказала m-me Фатеева торопливо Павлу. Голос ее при этом
был неровен.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть
отца от предстоящей с ним разлуки… У него одна только
была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, — продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. — Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната
была покойного
отца мужа. Я здесь
буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ
отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и
буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Вот на что я могу согласиться, — начал он, — я
буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти
отца отпущу тебя и жену на волю.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен
был стол, и труп
отца, бледный и похолоделый, положен
был на него, а теперь
отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память
отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь
быть мне
отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от
отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не
было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть
отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро
будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я
была на похоронах вашего
отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен
был его
отец, — священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.
Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле
отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития
была отслужена.
Юлию в самом деле, должно
быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла в кабинет к
отцу, который совсем уже
был старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору.
— Мне
есть повод съездить к нему. Я продавал по поручению Александры Григорьевны Воздвиженское и кой-каких бумаг не передал его покойному
отцу; поеду теперь и передам самому.
— Monsieur Вихров, я надеюсь, что вы
будете у нас — у моего
отца? — говорила она.
«
Отец мой редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно
был всем недоволен… все более и более впадал в капризное отчуждение ото всех», — вспоминал Герцен об
отце.
Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще
было довольно светло, взглянула в окно, — это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным
отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске.
Здесь ни мать, ни
отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно
было: гуляй, душа, как хочется!..
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с
отцом и заметно
была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
— С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от
отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж
было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
Пришли: старик
отец, старуха жена его, девка-работница, а парня не
было.
Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что
есть духу погнал с ним в село.
В день свадьбы Вихров чувствовал какую-то тревогу и как бы ожидал чего-то; часа в четыре он поехал к жениху; того застал тоже в тревоге и даже расплаканным; бывшего там Кергеля — тоже серьезным и, по-вчерашнему, в сквернейшем его фрачишке; он
был посаженым
отцом у Живина и благословлял того.
— После тут
побудешь, ступай! — повторил
отец уже строго.