Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом
к Паше. —
Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится
к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— У меня нет; но у папаши есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас же пошел
к ключнице и сказал ей: — Афимья,
давай мне скорей папашино ружье из чулана.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще
дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все
к ней как-то не шло.
Когда подъехали
к их красивому домику, она, не
дав еще хорошенько отворить дверцы экипажа, выскочила из него и успела свою почтенную гостью встретить в передней.
— Какова бестия, — а? Какова каналья? — обратился он прямо
к жене. — Обещала, что напишет и
к графу, и
к принцу самому, а
дала две цидулишки
к какому-то учителю и какому-то еще секретаришке!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы?
К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот
к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то;
дадут еще третий, и под суд!
— Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он
к Михайлу Поликарпычу.
Когда он» возвратились
к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил только
дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
Одно, совершенно случайное, открытие
дало ей
к тому прекрасный повод: от кого-то она узнала, что у Еспера Иваныча есть побочная дочь, которая воспитывается у крестьянина в деревне.
— Поди
к господам; посылают все, почитать не
дадут! — проговорил он, махнув с важностью книгой.
— Ну да, держи карман — русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись.
К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок спрашивает… Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже
дадим немножко лакнуть.
— Грешник, мучимый в аду! — обратился
к нему Николай Силыч. — Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и
даст мини пососати!» На, пей и лакай! — прибавил он, изготовляя и пододвигая
к приятелю крепчайший стакан пунша.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый
даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел
к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
«Она даже и не замечает меня!» — думал он и невольно прислушивался хоть и
к тихим, но долетавшим до него словам обеих
дам.
Дамы наконец находились, наговорились и подошли
к нему.
— В Москву, — отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре не заключалось, обратился
к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: —
Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!
— Да, десятым — то же, что и из лавры нашей! — подтвердил настоятель. — А у вас так выше, больше одним рангом
дают, — обратился он с улыбкой
к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.
— Это-то и дурно-с, это-то и дурно! — продолжал горячиться Павел. — Вы выйдете титулярным советником, — обратился он снова
к правоведу, — вам, сообразно вашему чину, надо
дать должность; но вы и выучиться
к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не
давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал
к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
Сладенького еще чего-нибудь бы надо — забеги в Охотный ряд
к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших
дал — десяток.
Павел велел
дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить
к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла
к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не
давая, кажется, себе отчета в том,
к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
—
К чему вы мне все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые
дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
Я сейчас
к книгопродавцу: «
Давайте Конта!» — «Нет еще у нас…» — «Выпишите!» Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас…
Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну
даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую
к нему спиной: она была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье.
— Есть, будет! Это две какие-то
дамы, — говорил полковник, когда экипаж стал приближаться
к усадьбе.
— Непременно! — отвечал он и торопливо повел обеих
дам к полковнику.
Пожатие рук, между Павлом и его
дамою, происходило беспрерывное. Убегая от ловящего, они стремительно кидались друг
к другу почти в объятия, Павел при этом хватал ее и за кисть руки, и за локоть, а потом они, усталые и тяжело дышавшие, возвращались
к бегающим и все-таки продолжали держать друг друга за руки.
— Я пришел
к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы
дали ей номер.
— Я с этим, собственно, и пришел
к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей
дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
Монахи-то — хлопотать, хлопотать, — в сенат бумагу подали: «Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?» А мужички-то сейчас
к одному чиновничку — и денег
дали: «Устрой дело!».
Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам
дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже
к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы
к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она
дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь
к нему и желание снова возвратить его
к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет
к тебе с деревенской-то голодухи, — поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему
давай, и задурит еще, пожалуй.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его
к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна
к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить:
давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
Делать нечего, старик вплакался, пошел опять
к барину: «Возьми, батюшка, назад, не
дай с голоду умереть!» Вот оно воля-то что значит!
— Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: «
Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!» Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже — слова не сказал, прямо поставил ее
к корму; она наелась, а сегодня и околела.
— Я
к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?» — просто
к горлу
к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. «Эх, говорит,
давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие
дам, оказанное
к его произведению, — он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все
к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, — но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство.
— Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу
к себе; только мужу про это кто-то дух и
дал.
Вихров между тем сидел уже и отдыхал с своей
дамой на довольно отдаленных креслах; вдруг
к нему подошел клубный лакей.
Вихров
дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал
к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного.
Он в одно и то же время чувствовал презрение
к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение
к самому себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть собой
дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила...
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар
дал ей письмо
к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой
даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится
к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.
— Вихров, посмотрите, сколько земляники!
Давайте ее собирать!.. — И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца
к деревцу, нагибаться и брать землянику.
— А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, — отнесся он
к Вихрову, — я по вашему делу заезжал также и
к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место
дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить
к судье, а не послал
к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный страх
к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не
давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.
Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам
дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения
к писателю, как исполнителя —
к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, — а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
— Ваша повесть, — продолжал он, уже прямо обращаясь
к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а
дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог знает что придет после того в голову.
Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие
дамы,
к большей части которых арестанты приделали углем усы.