Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда
упали?
Что, как ваш нос?
Городничий. Чш!..
что?
что?
спит?
Придет в лавку и,
что ни
попадет, все берет.
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта,
что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не
спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места
упасть! И растянулся, как черт знает
что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли,
что, даже когда ложишься
спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Смотреть никогда не мог на них равнодушно; и если случится увидеть этак какого-нибудь бубнового короля или что-нибудь другое, то такое омерзение
нападет,
что просто плюнешь.
—
Вдруг вставил слово грубое
Еремин, брат купеческий,
Скупавший у крестьян
Что ни
попало, лапти ли,
Теленка ли, бруснику ли,
А главное — мастак
Подстерегать оказии,
Когда сбирались подати
И собственность вахлацкая
Пускалась с молотка.
Упала на колени я:
«Открой мне, Матерь Божия,
Чем Бога прогневила я?
Только
что пан окровавленный
Пал головой на седло,
Рухнуло древо громадное,
Эхо весь лес потрясло.
Такой был крик,
что за душу
Хватил — чуть не
упала я,
Так под ножом кричат!
Будет работа великая,
Будет награда эа труд,
Только
что рухнется дерево —
Цепи греха
упадут».
Стародум. Слушай, друг мой! Великий государь есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их благо. Слава премудрости его та, чтоб править людьми, потому
что управляться с истуканами нет премудрости. Крестьянин, который плоше всех в деревне, выбирается обыкновенно
пасти стадо, потому
что немного надобно ума
пасти скотину. Достойный престола государь стремится возвысить души своих подданных. Мы это видим своими глазами.
Даже
спал только одним глазом,
что приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око.
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки
спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал,
что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении,
что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев,
что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б)
палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
Он
спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую,
что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно
напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел,
что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения.
Грустилов не понял; он думал,
что ей представилось, будто он
спит, и в доказательство,
что это ошибка, стал простирать руки.
Думали сначала,
что он будет
палить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный снаряд, из которого обыкновенно
палили в обывателей, убедились,
что пушки стоят незаряженные.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали,
что тяжесть
спала с сердец и
что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо начнет
палить, то он достигнет лишь того,
что перепалит всех обывателей и, как древний Марий, останется на развалинах один с письмоводителем.
— А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь,
что с мужней женой уводом живешь! — говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость
напасти терпели!
Как истинный администратор он различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем,
что первый в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как
попало и часто даже совсем не тех, кого следовало.
— Тако да видят людие! — сказал он, думая
попасть в господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив,
что он все-таки не более как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов...
Жадность в особенности необходима, потому
что за малую кражу можно
попасть под суд.
Как они решены? — это загадка до того мучительная,
что рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и не
напасть именно на те, о которых идет речь.
Одоевец пошел против бунтовщиков и тоже начал неослабно
палить, но, должно быть,
палил зря, потому
что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых и губошлепов.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы —
что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому
что тут недолго и до греха. Имущества свои
попалите, сами погорите —
что хорошего!
Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж другая тень и тоже хлопает, как
попало, и исчезает…"Раззорю!","Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а
что разорю,
чего не потерплю — того разобрать невозможно.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании,
что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут не
упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Другие шли далее и утверждали,
что Прыщ каждую ночь уходит
спать на ледник.
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому дело до того,
что градоначальник
спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли,
что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом
пали на колени.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько,
что цена на эти продукты
упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить,
что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
А вот
что: в одном городе градоначальник будет довольствоваться благоразумными распоряжениями, а в другом, соседнем, другой градоначальник, при тех же обстоятельствах, будет уже
палить.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и
пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Анна говорила,
что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было,
что ей просто хочется
спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала,
что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Откуда я? — отвечал он на вопрос жены посланника. —
Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю,
что это стыдно; но в опере я
сплю, а в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
—
Что же, трудно, Егор, не
спать?
— Ну
что за охота
спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, —
что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
—
Что, ребята,
спать видно не будем?
— Со мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. —
Что же это такое? О
чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы
спать.
Васенька, лежа на животе и вытянув одну ногу в чулке,
спал так крепко,
что нельзя было от него добиться ответа.
— Ну,
что вам, мама! —
напали на нее обе дочери.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже
упал теперь, он повторил ее, зная,
что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Как всегда кажется,
что зашибаешь, как нарочно, именно больное место, так и теперь Степан Аркадьич чувствовал,
что на беду нынче каждую минуту разговор
нападал на больное место Алексея Александровича. Он хотел опять отвести зятя, но сам Алексей Александрович с любопытством спросил.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша
спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
На счастье Левина, старая княгиня прекратила его страдания тем,
что сама встала и посоветовала Кити итти
спать. Но и тут не обошлось без нового страдания для Левина. Прощаясь с хозяйкой, Васенька опять хотел поцеловать ее руку, но Кити, покраснев, с наивною грубостью, за которую ей потом выговаривала мать, сказала, отстраняя руку...