Неточные совпадения
Отец был человек глубоко религиозный, но совершенно не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов в значительной степени рассеивали наши кошмары и страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением,
падало в мое сознание. И мне казалось,
что кто-то бьется и стучит за стеклом нашего окна…
Девочка опять не
спала на возу и, взъехав на греблю, увидела,
что стороной за возом бежит что-то маленькое, «як мыша».
Отец, кроме того, был человек «знающий» и потому, прежде
чем лечь
спать, обвел круг кнутовищем около своей телеги, закрестил его и заговорил заговорами.
Поэтому мы все больше и больше
попадали во власть «того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший брат страшно закричал ночью и рассказал,
что к нему из соседней темной комнаты вышел чорт и, подойдя к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
Мое настроение
падало. Я чувствовал,
что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное, уже
спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал,
что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
Эта глупая сказка смешалась с падением «фигуры», с марой и вообще
попала в настроение ожидания: «Щось буде!»
Что именно будет, — неизвестно…
Однажды я сидел в гостиной с какой-то книжкой, а отец, в мягком кресле, читал «Сын отечества». Дело, вероятно, было после обеда, потому
что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то новой книжке,
что после обеда
спать вредно, и насиловал себя, стараясь отвыкнуть; но порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле. Так было и теперь: в нашей гостиной было тихо, и только по временам слышался то шелест газеты, то тихое всхрапывание отца.
Я долго не
спал, удивленный этой небывалой сценой… Я сознавал,
что ссора не имела личного характера. Они спорили, и мать плакала не от личной обиды, а о том,
что было прежде и
чего теперь нет: о своей отчизне, где были короли в коронах, гетманы, красивая одежда, какая-то непонятная, но обаятельная «воля», о которой говорили Зборовские, школы, в которых учился Фома из Сандомира… Теперь ничего этого нет. Отняли родичи отца. Они сильнее. Мать плачет, потому
что это несправедливо… их обидели…
Казаки стреляют… Дым, огонь, грохот… Я
падаю… Я убит, но… как-то так счастливо,
что потом все жмут мне руки, поляки и польки говорят: «Это сын судьи, и его мать полька. Благородный молодой человек»…
Разделялись обыкновенно не по национальностям, а по жребию, так
что русские
попадали на польскую сторону и поляки на русскую.
В карцер я, положим,
попал скоро. Горячий француз, Бейвель, обыкновенно в течение урока оставлял по нескольку человек, но часто забывал записывать в журнал. Так же он оставил и меня. Когда после урока я вместе с Крыштановичем подошел в коридоре к Журавскому, то оказалось,
что я в списке не числюсь.
Мне кажется,
что я не
спал, но все-таки место, где мы стоим, для меня неожиданно ново: невдалеке впереди мостик из свежих бревен, под ним темная речка, по сторонам лес, и верхушки дерев сонно качаются в синеве ночного неба…
Это значило,
что Абрамович, Кириченко, Варшавский должны отправиться в угол… В классе водворялась тишина, абсолютная, томительная, жуткая… В нее отчетливо, резко
падали только отрывистые, быстрые вопросы учителя и торопливые ответы учеников…
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко,
что я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать фамилию за фамилией. Среди тишины звучал его металлический голос, и
падали короткие ответы: «есть… есть… есть…» Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Эта ночь у нас прошла тревожно: старший брат, проснувшись, увидел,
что к нему тянутся черные бархатные руки, и закричал… Я тоже
спал плохо и просыпался в поту от бессвязных сновидений…
— Господа, господа!..
Что вы делаете? — кричит дежурный, первое ответственное лицо в классе, но его не слушают. Дождь жвачек сыплется ливнем. Кто-то смочил жвачку в чернилах. Среди серых звезд являются сине — черные. Они липнут по стенам, на потолке,
попадают в икону…
Если курица какого-нибудь пана Кунцевича
попадала в огород Антония, она, во — первых, исчезала, а во — вторых, начинался иск о потраве. Если, наоборот, свинья Банькевича забиралась в соседний огород, — это было еще хуже. Как бы почтительно ни выпроводил ее бедный Кунцевич, — все-таки оказывалось,
что у нее перебита нога, проколот бок или каким иным способом она потерпела урон в своем здоровье,
что влекло опять уголовные и гражданские иски. Соседи дрожали и откупались.
Оставшиеся скирды и солома пылали так сильно,
что невозможно было подступиться; вверху над пожаром в кровавом отсвете вместе с искрами кружились голуби и
падали в пламя, а огромные тополи около «магазина» стояли, точно сейчас отлитые из расплавленной меди.
На меня это известие произвело такое впечатление, как будто все то неопределенное,
чем веяло на нас с мужичьей деревни, вдруг сгустилось в темное облако, и оттуда
пал громовой удар.
Возвращаясь домой, отец сразу слабел и, едва пообедав, ложился
спать. По вечерам опять занимался, а затем ходил, по совету врача, полчаса по комнате, с трудом волоча ноги и постукивая палкой. Дослужить… дослужить во
что бы то ни стало остающиеся несколько месяцев… На эту задачу свелась теперь вся жизненная энергия этого не совсем заурядного человека!
Этот рассказ мы слышали много раз, и каждый раз он казался нам очень смешным. Теперь, еще не досказав до конца, капитан почувствовал,
что не
попадает в настроение. Закончил он уже, видимо, не в ударе. Все молчали. Сын, весь покраснев и виновато глядя на студента, сказал...
То,
что должно было
пасть, не
упало окончательно,
что должно было возникнуть, не возникло вполне.
Год этот тянулся для меня вяло и скучно, и я хорошо понимал брата, который, раз выскочив из этой колеи, не мог и не стремился опять
попасть в нее. Передо мной конец близко. Я, конечно, должен кончить во
что бы то ни стало…
Все это опять
падало на девственную душу, как холодные снежинки на голое тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может быть, неправда?..» Но над всем преобладала мысль: значит, и у нас есть уже это…
Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «с озлобленными лицами», думающее тяжкие думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых» в памяти вставал Безак.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать,
что Люня еще не
спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль,
что я, должно быть, «влюблен».
К
чему он стремился и каким образом
попал под эшафот, я не знал очень долго.