Неточные совпадения
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там только три месяца, потому
что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней, и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и так толкнула в грудь,
что он
упал.
Муж тетки был переплетчик и прежде жил хорошо, а теперь растерял всех давальщиков и пьянствовал, пропивая все,
что ему
попадало под руку.
Часто по ночам, в особенности лунным, он не мог
спать только потому,
что испытывал слишком большую волнующую радость жизни, и, вместо сна, иногда до рассвета ходил по саду с своими мечтами и мыслями.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел
спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал,
что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Она, очевидно, не
спала, потому
что не слышно было ее дыханья.
«
Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?» спрашивал он себя. «Всегда так, все так», сказал он себе и пошел
спать.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, — трудно; о том же,
что яд этот
попал в желудок с вином, надо полагать потому,
что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому,
что это были слезы радости пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти года
спало в нем, и дурные потому,
что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час
попадешь, — тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно
что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— Четыре, — сказала Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз,
что одна
попала на папиросу.
— А то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь
попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так тàк одолели,
что не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так,
что насилу отбилась.
Не
спала Маслова и всё думала о том,
что она каторжная, — и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, — и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал,
что не может, потому
что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила
спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
—
Что же, скажите, — сказала она и вдруг, как будто о чем-то задумалась или захотела
спать, стала серьезной.
—
Что ж, это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты
чего, — обратился он к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. — Вот и
упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед собой, зацепилась зa коврик и подбежала к отцу.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она
попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена,
что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
А между тем ясно совершенно,
что дети и старые люди мрут оттого,
что у них нет молока, а нет молока потому,
что нет земли, чтобы
пасти скотину и собирать хлеб и сено.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с простыней, поскользнулась и чуть не
упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом,
что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее...
— Заседание же Сената будет на этой неделе, и дело Масловой едва ли
попадет в это заседание. Если же попросить, то можно надеяться,
что пустят и на этой неделе, в среду, — сказал один.
Тогда молчавший до этого сын вступился за убийцу и
напал на свою мать, довольно грубо доказывая ей,
что офицер не мог поступить иначе,
что иначе его судом офицеров выгнали бы из полка.
Генерал, как все старые люди, очевидно, раз
напав на затверженное, говорил всё то,
что он повторял много раз в доказательство их требовательности и неблагодарности.
Вчерашний соблазн представился ему теперь тем,
что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не
спать, а еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то
что он знает,
что пора вставать для ожидающего его важного и радостного дела.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее,
пал ли или устоял, ты остаешься тем,
чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.
А между тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в том,
что, по распоряжению фельдшерицы, придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора, и застав там одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его,
что он ткнулся о полку, с которой
упали и разбились две склянки.
Городовой доложил,
что шла партия, и арестант
упал, конвойный приказал оставить.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое,
что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены,
что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не
падала ни на кого отдельно.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а
попади ей вожжа под хвост, она то сделает,
что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну,
что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться
спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мгла, и было так темно,
что как только малый отделялся шага на три в тех местах, где не
падал свет из окон, Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой, глубокой грязи.
Попав из сельской школы по своим выдающимся способностям в гимназию, Набатов, содержа себя всё время уроками, кончил курс с золотой медалью, но не пошел в университет, потому
что еще в VII классе решил,
что пойдет в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых братьев.
Уголовные теперь затихли, и большинство
спало. Несмотря на то,
что люди в камерах лежали и на нарах, и под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их лежала на полу в коридоре, положив головы на мешки и укрываясь сырыми халатами.
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого,
что в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова, рассказал ему дорогой,
что «в тюрьме гораздо народ теряется. Какая-то на них хворь
напала. Человек по двадцати в день закапывают».
Не ложась
спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был ненужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его. Другое его дело не только не было кончено, но сильнее,
чем когда-нибудь, мучало его и требовало от него деятельности.
Он не
спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное,
что открывалось ему в этой книге. И всё,
что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то,
что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.