Неточные совпадения
Когда
спала и
чем была сыта Палагея Евграфовна — определить было довольно трудно, и она даже не любила, если ей напоминали об этом.
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо, есть, и достаточно было ему сказать одно слово — она пустит в него
чем ни
попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
В маленьком городишке все
пало ниц перед ее величием, тем более
что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась и открыто говорила,
что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
—
Что это, батюшки,
что это все шляются!.. — И, как
пава, поплыла в дальние комнаты.
Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это так расходилось,
что возница едва справил и
попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.
— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший,
что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, — не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так,
что нынче вообще
упадает литература.
— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас
попала в цель! — говорил он. — Ну
что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть писателем?
Такова была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда
попал герой мой; но
что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю, было известно,
что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
— Ах, боже мой! Боже мой!
Что это за сони: ничего не слышат! — бормотала старуха, слезая с постели, и, надев валенки, засветила у лампады свечку и отправилась в соседнюю комнату, где
спали ее две прислужницы; но — увы! — постели их были пусты, и где они были — неизвестно, вероятно, в таком месте, где госпожа им строго запрещала бывать.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то,
что для самой старухи каждое слово князя было законом, и
что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили,
что m-lle Полина дружнее с князем,
чем мать, и
что, когда он приезжал, они, отправив старуху
спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Нет, не строгий, а дельный человек, — возразил князь, — по благородству чувств своих — это рыцарь нашего времени, — продолжал он, садясь около судьи и ударяя его по коленке, — я его знаю с прапорщичьего чина; мы с ним вместе делали кампанию двадцать восьмого года, и только
что не
спали под одной шинелью. Я когда услышал,
что его назначили сюда губернатором, так от души порадовался. Это приобретение для губернии.
— А мы думали,
что вы давно
спите, — сказал инвалидный начальник.
Взбешенный всем этим и не зная, наконец,
что с собой делать, он ушел было после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере лечь
спать; но от князя явился человек с приглашением: не хочет ли он прогуляться?
И поверьте, брак есть могила этого рода любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между людьми, женившимися совершенно холодно,
чем между страстными любовниками, потому
что они по крайней мере не
падают через месяц после свадьбы с неба на землю…
Я был, наконец, любимец вельможи, имел в перспективе
попасть в флигель-адъютанты, в тридцать лет пристегнул бы, наверняк, генеральские эполеты, и потому можете судить, до
чего бы я дошел в настоящем моем возрасте; но женился по страсти на девушке бедной, хоть и прелестной, в которой, кажется, соединены все достоинства женские, и сразу же должен был оставить Петербург, бросить всякого рода служебную карьеру и на всю жизнь закабалиться в деревне.
— Ты плачешь? — спросила она, почувствовав,
что с глаз его
упала ей на щеку слеза.
Ушедши после обеда в свой кабинет по обыкновению отдохнуть, он, слышно было,
что не
спал: сначала все ворочался, кашлял и, наконец, постучал в стену,
что было всегда для Палагеи Евграфовны знаком, чтоб она являлась.
Спеша поскорее уйти от подобной сцены, Калинович
попал на Сенную, и здесь подмокшая и сгнившая в возах живность так его ошибла по носу,
что он почти опрометью перебежал на другую сторону, где хоть и не совсем приятно благоухало перележавшею зеленью, но все-таки это не был запах разлагающегося мяса. Из всех этих подробностей Калинович понял,
что он находится в самой демократической части города.
Разносчик, идя по улице с лоханью на голове и поворачиваясь во все стороны, кричал: «Лососина, рыба живая!», а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: «Огурчики зеленые!» Все это было так знакомо и так противно,
что Калинович от досады плюнул и чуть не
попал на шляпу проходившему мимо чиновнику.
Молись, говорит, до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас, друг мой, овладел мной… знаешь, как иногда перед причастьем ждешь,
что вот огонь небесный
спалит тебя, недостойную.
Больной между тем, схватив себя за голову,
упал в изнеможении на постель. «Боже мой! Боже мой!» — произнес он, и вслед за тем ему сделалось так дурно,
что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем. Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их венчанье.
Вслед за ними пришел прокурор, молодой еще человек, до
упаду всегда танцевавший на всех губернаторских балах польку-мазурку; но из председателей не явился никто; предводитель тоже; по уважению своему к начальнику губернии, все они раз навсегда сказали,
что, где только губернатор подпишет, там и их рука будет.
Другой протестант был некто m-r Козленев, прехорошенький собой молодой человек, собственный племянник губернатора, сын его родной сестры: будучи очень богатою женщиною, она со слезами умоляла брата взять к себе на службу ее повесу, которого держать в Петербурге не было никакой возможности, потому
что он того и гляди мог
попасть в солдаты или быть сослан на Кавказ.
— Нет, уж это, дяденька, шалишь! — возразил подрядчик, выворотив глаза. — Ему тоже откровенно дело сказать, так, пожалуй, туда
попадешь, куда черт и костей не занашивал, — вот как я понимаю его ехидность. А мы тоже маленько бережем себя; знаем, с кем и
что говорить надо. Клещами ему из меня слова не вытащить: пускай делает, как знает.
Все лицо его было покрыто какими-то багровыми пятнами, и глаза были так нехороши,
что как будто он не
спал несколько ночей.
—
Что, он переменился?..
Упал духом?
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы,
падали все слова его на сердце Калиновича, так
что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
Около средних ворот, с ключами в руках, ходил молодцеватый унтер-офицер Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка,
чем его офицер, и нелегко было никому
попасть за его пост, так
что даже пробежавшую через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: «Э, черт, бегает тут! Дьявол!» К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами. Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала к смотрителю, потом подошел было к унтер-офицеру и проговорил...
А хоть бы и вам, — продолжал Медиокритский вразумляющим тоном, — скупиться тут нечего, потому
что, прямо надобно сказать, голова ваша все равно
что в
пасти львиной или на плахе смертной лежит, пока этот человек на своем месте властвовать будет.
Словом, сколько публика ни была грубовата, как ни мало эстетически развита, но душа взяла свое, и когда
упал занавес, все остались как бы ошеломленные под влиянием совершенно нового и неиспытанного впечатления, не понимая даже хорошенько,
что это такое.
На полных рысях неслась вице-губернаторская карета по главной Никольской улице, на которой полицеймейстер распорядился, чтоб все фонари горели светлейшим образом, но потом —
чего никак не ожидал полицеймейстер — вице-губернатор вдруг повернул в Дворянскую улицу, по которой ему вовсе не следовало ехать и которая поэтому была совершенно не освещена. В улице этой чуть-чуть не
попали им под дышло дрожки инспектора врачебной управы, тоже ладившие объехать лужу и державшиеся к сторонке.