Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому
что он устал и хочет
спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому
что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь
спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра,
что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о
чем. Да не на таковских
напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Убийца мой! — Анна Петровна
упала в обморок, а Мишель ушел, довольный тем,
что бодро выдержал первую сцену, которая важнее всего.
— А ведь я до двух часов не
спала от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала,
что уж не ворочусь домой.
— Нет, я вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна, вы говорите; я не могу судить, вы говорите, — хорошо, обедайте у нас. Вы увидите,
что я буду спокойна. После обеда маменька
спит, и мы можем говорить.
Она увидела,
что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев,
что Марья Алексевна поднимается, в кухню не
попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру,
чем для дела; наконец, резолюция вышла такая.
что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах первого двора, на которые может
упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Что с возу
упало, то пропало.
Он сказал,
что действительно эту ночь
спал не совсем хорошо и вчера с вечера чувствовал себя дурно, но
что это ничего, немного простудился на прогулке, конечно, в то время, когда долго лежал на земле после беганья и борьбы; побранил себя за неосторожность, но уверил Веру Павловну,
что это пустяки.
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «ни за
что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е.
спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все,
что вы мне говорите, он мне уже говорил, и много раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его,
чем вас, — значит, не могу».
Кирсанов провел еще три ночи с больным; его-то это мало утомляло, конечно, потому
что он преспокойно
спал, только из предосторожности запирал дверь, чтобы Вера Павловна не могла увидеть такой беспечности.
Она и подозревала,
что он
спит на своем дежурстве, но все-таки была спокойна: ведь он медик, так
чего же опасаться?
Ей было совестно,
что она не могла прежде успокоиться, чтобы не тревожить его, но теперь уж он не обращал внимания на ее уверения,
что будет
спать, хотя бы его тут и не было: — «вы виноваты, Вера Павловна, и за то должны быть наказываемы.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и
упала в обморок, а Nicolas постиг,
что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и
что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг,
что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и
что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг,
что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
Или он забыл,
что если ныне он не будет у такого-то, этот такой-то оскорбится; или он забыл,
что у него к завтрашнему утру остается работы часа на четыре, по крайней мере:
что ж он, хочет не
спать нынешнюю ночь? — ведь уж 10 часов, нечего ему балагурить, пора ему отправляться за работу.
В это утро Дмитрий Сергеич не идет звать жену пить чай: она здесь, прижавшись к нему; она еще
спит; он смотрит на нее и думает: «
что это такое с ней,
чем она была испугана, откуда этот сон?»
Он не пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего-нибудь подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только
что бросила, нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще бросая его, была в такой судорожной тревоге,
что оно, порывисто брошенное, как уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и
упало на окно за столом.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется
спать, тебе тоже; так если
чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
Он на другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял,
что нужно, и читал больше трех суток сряду, — с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера воскресенья, 82 часа; первые две ночи не
спал так, на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал на полу часов 15.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение,
что «это безумие»-то есть, не то,
что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком
спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
— А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить,
что надобно сказать ей:
спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Кто должен был вспомнить об этом, вы или я? Я пойду скажу ей, чтобы
спала. И тут же кстати — за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, — новая награда, я наберу,
что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я думаю, уж есть аппетит.
Но я зайду к ней рано поутру и скажу ей, чтобы не приезжала сюда, потому
что вы долго не
спали, и не должно вас будить, а ехала бы прямо на железную дорогу.
— Еще бы! — сказала Вера Павловна. Они прочли два раза маленькую поэму, которая, благодаря их знакомству с одним из знакомых автора,
попала им в руки года за три раньше,
чем была напечатана.
Но теперь я дошел до такого обстоятельства,
что, при всей бесстыдной низости моих понятий, на меня
нападает робость, и думаю я: «Не лучше ли было бы скрыть эту вещь?
— Хорошо… ребяческое чувство, которое не дает никакой гарантии. Это годится для того, чтобы шутить, вспоминая, и грустить, если хотите, потому
что здесь есть очень прискорбная сторона. Вы спаслись только благодаря особенному, редкому случаю,
что дело
попало в руки такого человека, как Александр.
— Если
спит, если пустяки, то
что ж, в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, — не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе направился, пошел весело.