Неточные совпадения
Часто он
спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все,
что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
А
что, коль и Дунечка как-нибудь в процент
попадет!..
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и
падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве,
что не может с одного удара убить.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и
что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она
падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Опять
спать! — вскричала Настасья, — да ты болен,
что ль?
— Да
что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! — заревел он как из бочки. — Эй, Алена Ивановна, старая ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые,
спят они,
что ли?
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не то
что побежал, а точно
упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку...
Он плохо теперь помнил себя;
чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался,
что мало народу и
что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то,
что чуть не
падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и лоскутья вырванного кармана. Так и
спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он,
что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал все это в руке и так опять засыпал.
— Ишь лохмотьев каких набрал и
спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал,
что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то,
что он чуть-чуть не
попал под лошадей, несмотря на то,
что кучер раза три или четыре ему кричал.
Раскольников в бессилии
упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев,
что он не
спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты
спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот
что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе
упал, когда там про это рассказывали…
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на
что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след
попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам,
что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука
попадают серьги в руки, — согласись сам,
что они как-нибудь да должны же были
попасть? Это немало при таком следствии.
— Как
попали! Как
попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным,
что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу,
что все,
что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и
попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем,
что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я
попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
Он понимал, однако,
что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся,
что не
упадет на улице.
— Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то
упал.
Что, теперь понимаете?
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и
пал! Уж нарочно,
что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
Он слушал,
что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти
спать.
Раскольников скоро заметил,
что эта женщина не из тех, которые тотчас же
падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того,
что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все
спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое,
чем видеть грязь в доме.
Меж тем комната наполнилась так,
что яблоку
упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
— Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю,
что хочешь сказать!.. — И больной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его
упал на дверь, и он увидал Соню…
— Слушай, — поспешил Раскольников, — я пришел только сказать,
что ты заклад выиграл и
что действительно никто не знает,
что с ним может случиться. Войти же я не могу: я так слаб,
что сейчас
упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи…
— Я в обморок оттого тогда
упал,
что было душно и краской масляною пахло, — сказал Раскольников.
Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому
что вы как с неба
упали.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему,
что тот
спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти часу в одиннадцатом.
— А ведь я так и знал,
что вы не
спите, а только вид показываете, — странно ответил незнакомый, спокойно рассмеявшись. — Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну
что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба
упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только у этого, пока сам не догадается.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда
что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
«Ей три дороги, — думал он: — броситься в канаву,
попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить,
что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе,
что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все,
что ни
попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Затем, немедленно и чуть не вслух, прошепталаРаскольникову,
что действительно странно было бы уважаемому и солидному человеку, как Петр Петрович,
попасть в такую «необыкновенную компанию», несмотря даже на всю его преданность ее семейству и на старую дружбу его с ее папенькой.
И Катерина Ивановна не то
что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу,
упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе,
что если б ему удалось теперь доказать,
что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери,
что был почти прав в своих подозрениях;
что он справедливо рассердился за то,
что я поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну,
что,
нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все,
что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую
упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.
Соня
упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв,
что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире, одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он
попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось,
что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и,
что возможно, порешить окончательно.
И в школу ходить, и хохотать до
упаду оттого,
что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски еще.
Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты и был пьян», — ну,
что я вам тогда на это скажу, тем паче
что ваше-то еще правдоподобнее,
чем его, потому
что в его показании одна психология, —
что его рылу даже и неприлично, — а вы-то в самую точку
попадаете, потому
что пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен.
Вся моя тактика состояла в том,
что я просто был каждую минуту раздавлен и
падал ниц пред ее целомудрием.
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том,
что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте,
что уж за ним следят, уже
попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
Насилу достучался и вначале произвел было большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел, был человек с весьма обворожительными манерами, так
что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных родителей невесты,
что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян,
что уж и себя не помнит, — тотчас же
пала сама собою.
В другое время все это, конечно, внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом начале,
что невеста легла уже
спать.
Ему вдруг показалось,
что длинные черные ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются и из-под них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски подмигивающий глазок, точно девочка не
спит и притворяется.
Прости меня,
что об этом заговорила; все об этом думаю и по ночам не
сплю.
Да, он был рад, он был очень рад,
что никого не было,
что они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он
упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала,
что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.