Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя
хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что не будет
больше отпускать. Он, никак,
хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и
больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да…
хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с
большим, с
большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя.
Хотите, прочту?
Хотя очевидно было, что пламя взяло все, что могло взять, но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось, что пожар все рос и зарево
больше и
больше рдело.
Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не
хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из
большого блошиного завода в малый.
Между тем дела в Глупове запутывались все
больше и
больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что
хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но все таковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что
большая их часть в бывшие пожары сгорела.
Сначала она думала о детях, о которых,
хотя княгиня, а главное Кити (она на нее
больше надеялась), обещала за ними смотреть, она всё-таки беспокоилась.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. — Я давно
хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду
большими худыми ладонями.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь
большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он,
хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится
больше и
больше.
Если
хочешь, c’est une petitesse; [это мелочь;] но я еще
больше его люблю за это.
Вронский снял с своей головы мягкую с
большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он
хотел пройти.
— А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь
больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты
захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем
хотела, только для того, чтобы
больше не встречаться с ним.
Несколько раз обручаемые
хотели догадаться, что надо сделать, и каждый раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити
большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из руки в руку, и всё-таки выходило не то, что требовалось.
Дом был
большой, старинный, и Левин,
хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра… Я
больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я не
хочу мучать тебя, не
хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья
больше, чем мой столоначальник,
хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе
больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не
хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Кити покраснела от радости и долго молча жала руку своего нового друга, которая не отвечала на её пожатие, но неподвижно лежала в её руке. Рука не отвечала на пожатие, но лицо М-llе Вареньки просияло тихою, радостною,
хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею
большие, но прекрасные зубы.
Хотя он и должен был признать, что в восточной, самой
большой части России рента еще нуль, что заработная плата выражается для девяти десятых восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих себя и что капитал еще не существует иначе, как в виде самых первобытных орудий, но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего,
хотя во многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о заработной плате, которую он и изложил Левину.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он,
хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще
больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому.
Хотя он имел
большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.
Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он велел наливать в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с
большим удовольствием и еще с
большим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников. Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и анекдот,
хотя неприличный и глупый, был так смешон, что Левин расхохотался так громко, что на него оглянулись соседи.
Провизор спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перегородки согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил из
большого в маленький, наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не делать этого, и
хотел еще завертывать.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими
большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы
хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Левин понял, но не совсем, и
хотел еще сделать несколько вопросов, когда вдруг все заговорили, зашумели и двинулись в
большую залу.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал
больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту,
хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что
хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем
больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он
хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
— Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу
больше ждать. Я не
хочу надеяться, не
хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет
больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и
больше ничего; но он мальчик и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю как
хочу. Он всё равно, что твой Гриша… Долли! — вдруг переменила она речь — ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть.
— Я его очень люблю, и мы с ним
большие приятели, — добродушно улыбаясь, сказал Свияжский. — Mais pardon, il est un petit peu toqué; [Но, простите, он немного с причудами;] например, он утверждает, что и земство и мировые суды — всё не нужно, и ни в чем не
хочет участвовать.
Некоторые из тех самых мужиков, которые
больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые
хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они
хотели обмануть его.
― Это не будет так, как мы думаем. Я не
хотела тебе говорить этого, но ты заставил меня. Скоро, скоро всё развяжется, и мы все, все успокоимся и не будем
больше мучаться.
— Говорят, что кто
больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я
хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, — говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него виды.
— Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего
больше я не
хочу… Отчего ж он не придет? — заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
— Да, правда, — сказал Левин, —
большею частью бывает, что споришь горячо только оттого, что никак не можешь понять, что именно
хочет доказать противник.
А он всё
больше и
больше хочет уйти от меня.
— Но я, лично, если ты
хочешь знать,
больше дорожу дружбой с тобой, потому что…
— А Яшвин
хотел приехать нынче утром с Войтовым, — сказал Вронский; — кажется, что он выиграл с Певцова всё и даже
больше того, что тот может заплатить, — около шестидесяти тысяч.
— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так
хотели ее видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на
большую каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не
хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.
— А, Алексей! — сказал брат. — Какая гадость! Дура,
больше ничего… Я сейчас
хотел к ней итти. Пойдем вместе.
Алексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита,
хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил с
большим оживлением.
Во время детского чая
большие сидели на балконе и разговаривали так, как будто ничего не случилось,
хотя все, и в особенности Сергей Иванович и Варенька, очень хорошо знали, что случилось
хотя и отрицательное, но очень важное обстоятельство.
Он был
хотя пьян, но пришел: осмотрел рану и объявил, что она
больше дня жить не может; только он ошибся…
Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что
хотим знать, и знать
больше не
хотим; остается одно средство: рассказывать новости.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не
хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит
больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью предприятия…
Я, знаете,
больше для приличия,
хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся…
— То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты
хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в
большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще не занят… Приедешь?..