Неточные совпадения
И когда, к шестому классу гимназии, меня стали держать с меньшей строгостью по части выходов из дому (
хотя еще при мне и состоял гувернер), я сближался с «простецами» и любил ходить к ним, вместе готовиться, гулять, говорить о прочитанных романах, которые мы поглощали в
больших количествах, беря их на наши крошечные карманные деньги из платной библиотеки.
В идею моего перехода в Дерпт потребность свободы входила несомненно, но свободы главным образом"академической"(по немецкому термину). Я
хотел серьезно учиться, не школьнически, не на моем двойственном, как бы дилетантском, камеральном разряде. Это привлекало меня
больше всего. А затем и желание вкусить другой, чисто студенческой жизни с ее традиционными дозволенными вольностями, в тех «Ливонских Афинах», где порядки напоминали уже Германию.
А мы нашли здесь довольно
большую семью казанцев — студентов восточного факультета, только что переведенного в Петербург. Многие из них были"казенные", и в Казани мы над ними подтрунивали, как над более или менее"восточными человеками",
хотя настоящих восточников между ними было очень мало.
И в этой главе я буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему писателю всего
больше жизненных черт того времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни, давали толчок к более широкому умственному развитию не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь лет моих студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также не остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником,
хотя и не прошел строго классической выучки.
Но и эта полукомическая игра в средневековые ордалиидавала известный тон, вырабатывала
большее сознание своего,
хотя бы и внешнего, достоинства. Всякий должен был отвечать не только за свои поступки, но и за слова.Оправдания состоянием опьянения (так частого у буршей) не принимались.
Это учреждение (вероятно, оно и до сих пор существует) поддерживало известную нравственную дисциплину; идею его похулить нельзя, но разбирательства всего
больше вертелись около"шкандалов", вопросов"сатисфакции"и подчинения"Комману"; я помню, однако, что несколько имен стояло на так называемом"списке лишенных чести"за неблаговидные поступки,
хотя это и не вело к ходатайствам перед начальством — об исключении, даже и в случаях подозрения в воровстве или мошеннических проделках.
Я ехал с ней на пароходе по Волге и был заинтересован ее видом, туалетом и манерой держать себя. Эта дама как нельзя
больше подходила к той фигуре эмансипированной чтицы, какая явилась в злополучном фельетоне Камня Виногорова,
хотя, кажется, П.И. никогда и нигде не видал ее в лицо.
Разовая плата поощряла актеров в вашей пьесе, и первые сюжеты не отказывались участвовать, а что еще выгоднее, в сезоне надо было поставить до двадцати (и
больше) пьес в четырех и пяти действиях; стало быть, каждый бенефициант и каждая бенефициантка сами усердно искали пьес, и вряд ли одна мало-мальски сносная пьеса (
хотя бы и совершенно неизвестного автора) могла проваляться под сукном.
Весь этот развал сезона дал мне вкусить тогдашнюю столичную жизнь в разных направлениях. В писательский мир я уже был вхож,
хотя еще с
большими пробелами, в театральный также, публичные сборища посещал достаточно.
За бенефисный вечер Садовского я нисколько не боялся, предвидел успех бенефицианта, но не мог предвидеть того, что и на мою долю выпадет прием, лучше которого я не имел в Малом театре в течение целых сорока лет,
хотя некоторые мои вещи ("Старые счеты","Доктор Мошков","С бою","Клеймо") прошли с
большим успехом.
У меня не было случая с ним познакомиться в те зимы,
хотя я посещал один музыкальный салон, который держала учительница пения, сожигаемая также страстью к сцене и как актриса и как писательница. Она состояла в
большой дружбе с семейством Рубинштейна (по происхождению она была еврейка); у нее часто бывал его брат, в форме военного врача; но Антон не заезжал.
Всего лишь один раз во все мое писательство (уже к началу XX века) обратился ко мне с вопросными пунктами из Парижа известный переводчик с русского Гальперин-Каминский. Он тогда задумывал
большой этюд (по поводу пятидесятилетней годовщины по смерти Гоголя), где
хотел критически обозреть все главные этапы русской художественной прозы, языка, мастерства формы — от Гоголя и до Чехова включительно.
Он считался среди редакторов и авторов все-таки более покладистым,
хотя очень
большой поблажки от него трудно было ждать.
Она продолжалась и за границей в первую мою поездку (сентябрь 1865 — май 1866 года) и закрепилась летом, когда я гостил у Урусовых в Сокольниках, и потом прожил в отечестве до конца этого года. Переписка наша возобновилась и с новым моим отъездом в Париж и продолжалась,
хотя и с
большими перерывами, до моего возвращения в Россию к январю 1871 года.
Но его увлекало всегда поклонение форме, искренность и оригинальность настроения. Поэзию он действительно любил,
хотя как критик ценил гораздо
больше внешнюю отделку, чем глубину мысли.
Вообще же я не скажу, чтобы тогдашний Иван Сергеевич мне особенно полюбился. Впоследствии он стал в своем обхождении и тоне гораздо проще. Отсутствие этой простоты всего
больше мешало поговорить с ним"по душе". А я тогда очень и очень
хотел бы побеседовать с ним, если не как равный с равным, то по крайней мере как молодой беллетрист и журналист с таким старым и заслуженным собратом, как он.
Но этому завтраку не суждено было состояться. Я получил от него записку о том, что его кухарка"внезапно"заболела. Это мне напомнило впоследствии то, что его приятель П.В.Анненков рассказывал про Тургенева из его петербургской молодой жизни. Я не
хотел его тогда ни в чем подозревать и готов был принять болезнь кухарки за чистую монету; но
больше уже не счел удобным являться на виллу.
Уже по дороге с вокзала до дома, где жила синьора Ортис, я сразу увидал, что Мадрид — совсем не типичный испанский город,
хотя и достаточно старый. Вероятно, он теперь получил еще более"общеевропейскую"физиономию — нечто вроде
большого французского города, без той печати, какая лежит на таких городах, как Венеция, Флоренция, Рим, а в Испании — андалузские города. И это впечатление так и осталось за все время нашего житья.
Так, я уже высказывался в том смысле, что для меня
большое сходство (
хотя и не черт лица, в деталях) между ним и К.Д.Кавелиным, которого я лично зазнал раньше.
— Тургенев, — сказала она ему, — вы мне всегда говорили, что после Белинского Герцена вы
больше всех когда-то любили. Если он умрет, вам будет жутко, что вы не
хотели подождать всего одну ночь!
Жаль было… мою милую ученицу и приятельницу Лизу. Я ее просил писать мне из Парижа по-русски, что было бы ей полезно для ее орфографии. И в первом же ее письмеце на русском языке стояли такие строки:"Пет Мич"(то есть Петр Дмитриевич). Я ее (то есть все)
больше и
больше рисую, а у нас здесь будет скоро revolution". Она осталась верна себе по части политики,
хотя немножко рано предсказала переворот 4 сентября.
Когда я с ней познакомился, я пришел в ужас от тех доводов, которыми составитель ее
хотел убедить правительство."Мы, — стояло там, — когда у нас власти
хотели вводить оспопрививание — наотрез отказались. У нас перемерло
больше тысячи человек, а мы все-таки оспопрививания не приняли!"Нетрудно было представить себе — какой эффект произвел бы этот аргумент на рейхстаг.
Сохранил он и
большую слабость к женскому полу: вопреки своей внешности, считал себя привлекательным и тогда в Берлине жил с какой-то немочкой. Любил он и принимать участие в качестве друга и руководителя во всяком прожиганиужизни по этой части,
хотя к кутежу не имел склонности.
Меня сильнее, чем год и два перед тем, потянуло на родину,
хотя я и знал, что там мне предстоит еще усиленнее хлопотать о том, чтобы придать моим долговым делам более быстрый темп, а стало быть, и вдвое
больше работать. Но я уже был сотрудником"Отечественных записок", состоял корреспондентом у Корша, с которым на письмах остался в корректных отношениях, и в"Голосе"Краевского. Стало быть, у меня было
больше шансов увеличить и свои заработки.
Грустно было найти его уже не тем бодрым, еще далеко не стариком; тут он смотрел уже старцем,
хотя ему тогда было немногим
больше шестидесяти.
Петербург встретил меня стужей. Стояли январские трескучие морозы, когда я должен был делать
большие поездки по городу в моей венской шубке, слишком короткой и узкой,
хотя и фасонистой, на заграничный манер. Я остановился в отеле"Дагмар" — тогда на Знаменской площади, около Николаевского вокзала. Возвращаясь из
Большого театра, я чуть было не отморозил себе и щек, и пальцев на правой ноге.
Как хозяин Некрасов был гостеприимен, умно-ласков,
хотя веселым он почти никогда не бывал. Некоторая хмурость редко сходила с его лица, а добродушному тону разговора мешала хрипота голоса. Но когда он бывал мало-мальски в духе, он делался очень интересным собеседником, и все его воспоминания, оценки людей, литературные замечания отличались меткостью, своеобразным юмором и
большим знанием жизни и людей.
Полвека и даже
больше проходит в моей памяти, когда я сближаю те личности и фигуры, которые все уже кончили жизнь: иные — на каторге, другие — на чужбине. Судьба их была разная: одни умирали в Сибири колодниками (как, например, М.Л.Михайлов); а другие не были даже беглецами, изгнанниками (как Г.Н.Вырубов), но все-таки доживали вне отечества, превратившись в «граждан» чужой страны,
хотя и по собственному выбору и желанию, без всякой кары со стороны русского правительства.
У Вырубова, когда мы с ним там обедали, он не вел себя как революционный вожак,
хотя всегда и спорил с хозяином; но эти споры были
больше теоретические.
Достаточно в этом отношении указать
хотя бы на его фельетон"Новая группа людей", помещенный когда-то в"Новостях", в котором он, вооруженный
большими знаниями по психопатологии, указывал на вредные последствия выдвигавшегося в то время псевдонаучного понятия о психопатии как основании для невменяемости и пагубное влияние слушания таких дел при открытых дверях суда на нервных юношей и истерически настроенных обычных посетительниц судебных заседаний.