Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю,
еще ни
один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого
еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
«Грехи, грехи, — послышалось
Со всех сторон. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина, —
Какую принял казнь!»
— Жалей!.. —
Еще прослушали
Два-три рассказа страшные
И горячо заспорили
О том, кто всех грешней?
Один сказал: кабатчики,
Другой сказал: помещики,
А третий — мужики.
То был Игнатий Прохоров,
Извозом занимавшийся,
Степенный и зажиточный...
А есть
еще губитель-тать
Четвертый, злей татарина,
Так тот и не поделится,
Все слопает
один!
Г-жа Простакова. Ему, батюшка, за
один год дано десять рублей, а
еще за год ни полушки не заплачено.
Софья (
одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав
еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Скотинин. То ль
еще увидишь, как опознаешь меня покороче. Вишь ты, здесь содомно. Через час место приду к тебе
один. Тут дело и сладим. Скажу, не похвалясь: каков я, право, таких мало. (Отходит.)
Стародум. Ему многие смеются. Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда
один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали
еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят
одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Стародум. Оно и должно быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят
еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать и выходят вместо
одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
На небе было всего
одно облачко, но ветер крепчал и
еще более усиливал общие предчувствия.
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва
одна, потом другая, и
еще, и
еще… И все это куда-то стремится и где-то, должно быть, исчезает…
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая,
еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве
одна осталась верною истинному богу.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с
одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через
один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И
еще мост, и
еще плоская возвышенность, и
еще, и
еще…
Но к полудню слухи сделались
еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась
еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не
одну, а разом трех претендентш.
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они. И
еще говорили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!»
Один же из них, взяв гусли, запел...
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил
еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть
один недоумевающий.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни
одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы
еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Им неизвестна
еще была истина, что человек не
одной кашей живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благополучны.
А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает
еще более, то последствие такого положения может быть только
одно: всеобщий панический страх.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что
еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в
одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана и начал говорить, что ему нужно бежать.
Выступил тут вперед
один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а до обеда все
еще много времени остается.
—
Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? — спросил Степан Аркадьич Левина.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил
еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в
одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Затем графиня рассказала
еще неприятности и козни против дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот день приходилось быть
еще на заседании
одного общества и в Славянском комитете.
— Это
одна из моих вернейших помощниц, — сказал Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой он не видал
еще. — Княжна помогает сделать бал веселым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, — сказал он нагибаясь.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он
еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал.
Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Левин в душе осуждал это и не понимал
еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в
одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей.
— Всё молодость, окончательно ребячество
одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы
одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил. А
еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли
еще где.
Один сустав треснул.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский
еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в
одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и
еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом, есть
одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.
— Да
еще не
один, а эскадрон ведет на свой счет! — сказал Катавасов.
Лошадь не была
еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не потерять ни
одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме догонять себя.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто
одна за границу, и о том, что он делает теперь
один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно
еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил
еще две штуки и Левин двух, из которых
одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать
еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу
один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что
еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Прошло
еще несколько минут, они отошли
еще дальше от детей и были совершенно
одни. Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (
одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была
еще канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом
еще две канавы с водою и
одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Одно ухо заворотилось
еще на бегу, и она тяжело, но осторожно дышала и
еще осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина.
Он нисколько не интересовался тем, что он сам говорил,
еще менее тем, что они говорили, и только желал
одного — чтоб им и всем было хорошо и приятно.
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы
одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело
еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
— Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И
еще лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен,
одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
— Нет, я всегда хожу
одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав
ещё раз Кити и так и не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Никогда
еще ни
одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг всё просияло, когда она вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась.
Дарья Александровна, в своем парадном сером шелковом платье, очевидно озабоченная и детьми, которые должны обедать в детской
одни, и тем, что мужа
еще нет, не сумела без него хорошенько перемешать всё это общество.
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин, была
одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией
еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их.
Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё
еще не было сделано.
Отчаяние его
еще усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем. Не только в Петербурге у него не было ни
одного человека, кому бы он мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде у него не было такого человека.
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё
еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы.
Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё
еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство;
одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.