Неточные совпадения
Первый же роман произошел
еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь
один момент из первой юности моего героя.
Ведь знал же я
одну девицу,
еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к
одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по
одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил
еще до приезда своего из Москвы в переписку.
В гимназии своей он курса не кончил; ему оставался
еще целый год, как он вдруг объявил своим дамам, что едет к отцу по
одному делу, которое взбрело ему в голову.
Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия
одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма
еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно
еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
— Да
еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я
одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
В келье
еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха,
один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.
Два горшка цветов на окне, а в углу много икон —
одна из них Богородицы, огромного размера и писанная, вероятно,
еще задолго до раскола.
— А вот далекая! — указал он на
одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно,
одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то
еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то
еще понять, как бы
еще не уяснив себе чего-то.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола
еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей,
одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
Собственный же ребеночек порадовал его лишь
одною надеждой, когда Марфа Игнатьевна
еще была беременна.
Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то
один из ватаги даже начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать
еще пуще, хотя все
еще с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой.
Купчиха Кондратьева,
одна зажиточная вдова, даже так распорядилась, что в конце
еще апреля завела Лизавету к себе, с тем чтоб ее и не выпускать до самых родов.
Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше,
одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею
еще недавно все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Вот
одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам
еще не зная зачем.
А коли я уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только
одно,
еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там
одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она
еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Раз только разве
один,
еще в первый год: молилась уж она тогда очень, особенно богородичные праздники наблюдала и меня тогда от себя в кабинет гнала.
— Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду. Я тебе
одно словечко завтра скажу… только
еще подумать надо…
Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая,
еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может быть, —
одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины.
Говорил он о многом, казалось, хотел бы все сказать, все высказать
еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь
одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться
еще раз в жизни сердцем своим…
Но этого
еще мало: в письме этом, писанном с дороги, из Екатеринбурга, Вася уведомлял свою мать, что едет сам в Россию, возвращается с
одним чиновником и что недели чрез три по получении письма сего «он надеется обнять свою мать».
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут
еще в древнейшие времена,
еще в прошлом столетии, для
одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
— На минутку! Останьтесь
еще на
одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого человека, которому я всем существом своим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, — прибавила она, обращаясь к госпоже Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.
Ведь они только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мне доверять перестал, по
одной посторонней причине-с, но
еще сам, заручившись моими расписками, в суд меня тащить хочет.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от
одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой
еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Видишь, я
еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей, но
одних детей.
—
Одну, только
одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж характерная, и главное, только что прочел в
одном из сборников наших древностей, в «Архиве», в «Старине», что ли, надо справиться, забыл даже, где и прочел.
А я тебе, с своей стороны, за это тоже
одно обещание дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни был, я таки приду
еще раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты знай.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия
еще с вечера к
одной недавно
еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Еще помню, как из сих четверых продала матушка
одну, кухарку Афимью, хромую и пожилую, за шестьдесят рублей ассигнациями, а на место ее наняла вольную.
В теснившейся в келье усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все
еще пребывавшего в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их
одних можно было заметить в этом же смысле.
В
одном только все были убеждены: что к Грушеньке доступ труден и что, кроме старика, ее покровителя, не было ни единого
еще человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ее благосклонностью.
Даже обе служанки Грушеньки (после уже разразившейся катастрофы, о которой
еще речь впереди) показали потом на суде, что Дмитрия Федоровича принимала Аграфена Александровна из
одного лишь страху, потому будто бы, что «убить грозился».
Служанок у нее было две,
одна очень старая кухарка,
еще из родительского семейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкая девушка лет двадцати, Грушенькина горничная.
— А ведь, может,
еще и не простила, — как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто
одна сама с собой говорила. — Может,
еще только собирается сердце простить. Поборюсь
еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила… Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!
Одно окно кельи было отперто, воздух стоял свежий и холодноватый — «значит, дух стал
еще сильнее, коли решились отворить окно», — подумал Алеша.
Вся теперешняя решимость его родилась без рассуждений, в
один миг, была сразу почувствована и принята целиком со всеми последствиями
еще давеча, у Фени, с первых слов ее.
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что
еще месяца не прошло, как он в
одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому
одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
— Ну вот, ну вот, экой ты! — укоризненно воскликнула Грушенька. — Вот он такой точно ходил ко мне, — вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А
один раз так же заплакал, а теперь вот в другой — экой стыд! С чего ты плачешь-то? Было бы
еще с чего? — прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
— Да
еще,
еще бутылку! — закричал Митя хозяину и, забыв чокнуться с паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил весь свой стакан
один, никого не дождавшись.
— Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан
еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и
еще с
одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой… и мне уступил. Это
один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая…
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь
одна, Митрий Федорович, — говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да
еще за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя
еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу.
«К ней, к ней
одной, ее видеть, слушать и ни о чем не думать, обо всем забыть, хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение!» Пред самым входом в сени,
еще на галерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту
одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом
еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не с
одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель,
еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он, в глубине души, до самой этой последней минуты, все
еще отказывался верить).
Митя хоть и заговорил сурово, но видимо
еще более стал стараться не забыть и не упустить ни
одной черточки из передаваемого.
— Знаком вам этот предмет? — выложил вдруг Николай Парфенович на стол большой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт, на котором виднелись
еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и с
одного бока разорван. Митя выпучил на него глаза.