Неточные совпадения
—
Еще бы! Что ни говори, это
одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
—
Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? — спросил Степан Аркадьич Левина.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы
еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и
одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только
одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей есть
еще любви к нему.
— Это
одна из моих вернейших помощниц, — сказал Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой он не видал
еще. — Княжна помогает сделать бал веселым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, — сказал он нагибаясь.
Затем графиня рассказала
еще неприятности и козни против дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот день приходилось быть
еще на заседании
одного общества и в Славянском комитете.
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё
еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы.
Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли
еще где.
Один сустав треснул.
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой
еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем зa абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из
одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил
еще две штуки и Левин двух, из которых
одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать
еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
— Всё молодость, окончательно ребячество
одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы
одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил. А
еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (
одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была
еще канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом
еще две канавы с водою и
одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Вместе с путешественником было доложено о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и с которым нужно было переговорить. После его отъезда нужно было докончить занятия будничные с правителем дел и
еще надо было съездить по серьезному и важному делу к
одному значительному лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам, времени своего обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой вместе ехать на дачу и на скачки.
— Нет, я всегда хожу
одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав
ещё раз Кити и так и не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать.
Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы,
еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток молиться.
Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней всё не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты всё знаешь. Она так рада будет тебя видеть. Она совсем
одна, бедная. Теща со всеми
еще зa границей».
— Я только
одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена
еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись
один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря
еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не
одним своим зубом.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома;
еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не
одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Расчет
один, что дома живу, не покупное, не нанятое. Да
еще всё надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить, да
еще к мировому судье.
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы
одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело
еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Дарья Александровна, в своем парадном сером шелковом платье, очевидно озабоченная и детьми, которые должны обедать в детской
одни, и тем, что мужа
еще нет, не сумела без него хорошенько перемешать всё это общество.
Он нисколько не интересовался тем, что он сам говорил,
еще менее тем, что они говорили, и только желал
одного — чтоб им и всем было хорошо и приятно.
Левин вернулся в гостиницу и испугался мысли о том, как он
один теперь с своим нетерпением проведет остающиеся ему
еще десять часов.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он
еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал.
Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Оставшись
один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин
еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
— Кити! я мучаюсь. Я не могу
один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что
еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на
одном этом непонятном
еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то
еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский
еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в
одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Левин в душе осуждал это и не понимал
еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в
одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей.
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин, была
одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией
еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Если бы Левин был теперь
один с братом Николаем, он бы с ужасом смотрел на него и
еще с большим ужасом ждал, и больше ничего бы не умел сделать.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и
еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом, есть
одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил
еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в
одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Отчаяние его
еще усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем. Не только в Петербурге у него не было ни
одного человека, кому бы он мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде у него не было такого человека.
Прошло
еще несколько минут, они отошли
еще дальше от детей и были совершенно
одни. Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет.
Не успел Левин оглянуться, как чмокнул
один бекас, другой, третий, и
еще штук восемь поднялось
один за другим.
Степан Аркадьич срезал
одного в тот самый момент, как он собирался начать свои зигзаги, и бекас комочком упал в трясину. Облонский неторопливо повел за другим,
еще низом летевшим к осоке, и вместе со звуком выстрела и этот бекас упал; и видно было, как он выпрыгивал из скошенной осоки, биясь уцелевшим белым снизу крылом.
Одно ухо заворотилось
еще на бегу, и она тяжело, но осторожно дышала и
еще осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина.
— Entrez, [Войдите,] прокричал ему Весловский. — Вы меня извините, я
еще только мои ablutions [обливания] кончил, — сказал он улыбаясь, стоя пред ним в
одном белье.
И
еще был
один совсем молодой человек, который, как ей шутя сказал муж, находил, что она красивее всех сестер.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по
одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала
еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было
еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С
одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
Прения о Флерове дали новой партии не только
один шар Флерова, но
еще и выигрыш времени, так что могли быть привезены три дворянина, кознями старой партии лишенные возможности участвовать в выборах. Двух дворян, имевших слабость к вину, напоили пьяными клевреты Снеткова, а у третьего увезли мундирную одежду.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё
еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство;
одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Никогда
еще ни
одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг всё просияло, когда она вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их.
Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё
еще не было сделано.
Лошадь не была
еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не потерять ни
одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме догонять себя.
— Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И
еще лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен,
одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.