Неточные совпадения
Пройдет
еще немного времени, и не станет ни
одного чуда, ни
одной тайны, ни
одной опасности, никакого неудобства.
Я в памяти своей никак не мог сжать в
один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже
еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых
один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим
еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он
еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив
одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Еще с вечера начали брать рифы:
один, два, а потом все четыре.
Англия
одна еще признала его — больше ничего мы не знали.
Идучи по улице, я заметил издали, что
один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры,
еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только
одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня
еще ребенком сюда и шептало...
Перед
одним кусок баранины, там телятина, и почти все au naturel, как и любят англичане, жаркое, рыба, зелень и
еще карри, подаваемое ежедневно везде, начиная с мыса Доброй Надежды до Китая, особенно в Индии; это говядина или другое мясо, иногда курица, дичь, наконец, даже раки и особенно шримсы, изрезанные мелкими кусочками и сваренные с едким соусом, который составляется из десяти или более индийских перцев.
Голландцы продолжали распространяться внутрь, не встречая препятствий, потому что кафры, кочуя по пустым пространствам, не успели
еще сосредоточиться в
одном месте. Им даже нравилось соседство голландцев, у которых они могли воровать скот, по наклонности своей к грабежу и к скотоводству как к промыслу, свойственному всем кочующим народам.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась
еще более, когда, вскоре после того, англичане расстреляли
одного из значительных вождей, дядю Гаики, по имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Мы переехали речку через длинный каменный мост, с
одной аркой,
еще не совсем конченный.
Местечко замечательно
еще школой,
одной из лучших в колонии.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо
одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая дева, и
еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Хотя горы были
еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на
одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Солнце уже садилось, когда мы поехали дальше, к Устеру, по
одной,
еще не конченной дороге.
— «Потом
еще куда? — перебил я, — и все в
один день!» Но Посьет заказал верховых лошадей и велел заложить наши экипажи.
Мы,
один за
одним, разошлись по своим комнатам, а гость пошел к хозяевам, и мы
еще долго слышали, как он там хныкал, вздыхал и как раздавались около него смех и разговоры.
Здесь пока, до начала горы, растительность была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу
еще разительнее. Только
одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Да
еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он взял так, прокататься, долгом считал высовывать голову во все отверстия, сделанные в покрышке экипажа для воздуха, и в
одно из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом.
Мы завтракали впятером: доктор с женой,
еще какие-то двое молодых людей, из которых
одного звали капитаном, да
еще англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя очень прямо, никогда не смотрит под ноги, в комнате всегда сидит в шляпе.
Малаец прятался под навесом юта, потом, увидев дверь моей каюты отворенною, поставил туда сначала
одну ногу, затем другую и спину, а голова была
еще наруже.
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько не смущались тем, что она черпала, во время шквала, и кормой, и носом;
один лениво выливал воду ковшом, а другой
еще ленивее смотрел на это.
Сингапур —
один из всемирных рынков, куда пока
еще стекается все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно человеку. Здесь необходимые ткани и хлеб, отрава и целебные травы. Немцы, французы, англичане, американцы, армяне, персияне, индусы, китайцы — все приехало продать и купить: других потребностей и целей здесь нет. Роскошь посылает сюда за тонкими ядами и пряностями, а комфорт шлет платье, белье, кожи, вино, заводит дороги, домы, прорубается в глушь…
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок и индианок
еще меньше. Мы видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни
одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках и ногах бросались в глаза.
Кроме всей этой живности у них есть жены, каначки или сандвичанки, да и между ними самими есть канаки,
еще выходцы из Лондона, из Сан-Франциско — словом, всякий народ.
Один живет здесь уже 22 года, женат на кривой пятидесятилетней каначке. Все они живут разбросанно, потому что всякий хочет иметь маленькое поле, огород, плантацию сахарного тростника, из которого, мимоходом будь сказано, жители выделывают ром и сильно пьянствуют.
Где же Нагасаки? Города
еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить
одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Они попросили показать фрегат
одному из баниосов, который
еще в первый раз приехал.
На юге, в Китае, я видел, носят
еще зимние маленькие шапочки, а летом немногие ходят в остроконечных малайских соломенных шапках, похожих на крышку от суповой миски, а здесь ни
одного японца не видно с покрытой головой.
И те и другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей за системой замкнутости, как за каменной стеной; у обоих
одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два брата в семье, росли, развивались, созревали и состарелись. Если бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и другие народы кругом остаются до сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они
еще ближе к Китаю, чем Япония?
Сзади шел
еще вельбот; там сидел
один из офицеров.
Между тем мы заметили, бывши
еще в каюте капитана, что то
один, то другой переводчик выходили к своим лодкам и возвращались. Баниосы отвечали, что «они доведут об этом заявлении адмирала до сведения губернатора и…»
Я
еще не был здесь на берегу — не хочется, во-первых, лазить по голым скалам, а во-вторых, не в чем: сапог нет, или, пожалуй, вон их целый ряд, но ни
одни нейдут на ногу.
Мне показалось, что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где
еще не завелись ни широкие улицы, ни магазины; где в
одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами.
Были
еще так называемые жужубы, мелкие, сухие фиги с
одной маленькой косточкой внутри.
Из этого очерка
одного из пяти открытых англичанам портов вы никак не заключите, какую блистательную роль играет теперь, и будет играть
еще со временем, Шанхай!
Другой пример меркантильности англичан
еще разительнее: не будь у кафров ружей и пороха, англичане
одною войной навсегда положили бы предел их грабежам и возмущениям.
Лет двенадцать назад,
еще до китайской войны, привоз увеличился вдвое, то есть более, нежели на сумму тридцать миллионов серебром, и привоз опиума составлял уже четыре пятых и только
одну пятую других товаров.
Все бы
еще ничего; но у третьего полномочного, у обоих губернаторов и
еще у
одного чиновника шелковые панталоны продолжались на аршин далее ног.
Но день за днем проходил, а отговорка все была
одна и та же, то есть что помещение для нас
еще не готово.
Вон и риф, с пеной бурунов,
еще вчера грозивший нам смертью! «Я в бурю всю ночь не спал и молился за вас, — сказал нам
один из оставшихся американских офицеров, кажется методист, — я поминутно ждал, что услышу пушечные выстрелы».
— Да, место точно прекрасное, — сказал Беттельгейм, — надо
еще осмотреть залив Мельвиль да
один пункт на северной стороне — это рай.
— Нельзя сказать, чтоб они были кротки, — заметил пастор, — здесь жили католические миссионеры: жители преследовали их, и недавно
еще они… поколотили
одного миссионера, некатолического…
Разглядел я
еще, что в рамах нет ни
одного стекла, а вместо их что-то другое.
Весь костюм состоит из бумажной, плотно обвитой около тела юбки, без рубашки; юбка прикрыта
еще большим платком — это нижняя часть одежды; верхняя состоит из
одного только спенсера, большею частью кисейного, без всякой подкладки, ничем не соединяющегося с юбкою: от этого, при скорой походке, от грациозных движений тагалки, часто бросается в глаза полоса смуглого тела, внезапно открывающаяся между спенсером и юбкой.
За городом дорога пошла берегом. Я смотрел на необозримый залив, на наши суда, на озаряемые солнцем горы,
одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди —
еще лучше: мы мчались по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это
одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
Но «commendante de bahia» ни по-французски, ни по-английски не говорил, по-русски ни слова, а я знал по-испански
одно: fonda, да, пожалуй,
еще другое — muchacho, которое узнал в отеле и которое значит мальчик.
Измученные, мы воротились домой. Было
еще рано, я ушел в свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук; мысли не связывались
одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
Я стал в ванну, под дождь, дернул за снурок — воды нет;
еще — все нет; я дернул из всей мочи — на меня упало пять капель счетом, четыре скоро,
одна за другой, пятая немного погодя, шестая показалась и повисла.
На арене ничего
еще не было. Там ходил какой-то распорядитель из тагалов, в розовой кисейной рубашке, и собирал деньги на ставку и за пари. Я удивился, с какой небрежностью индийцы бросали пригоршни долларов, между которыми были и золотые дублоны. Распорядитель раскладывал деньги по кучкам на полу, на песке арены. На ней, в
одном углу, на корточках сидели тагалы с петухами, которым предстояло драться.