Неточные совпадения
Оставив людей внизу, я поднялся на
одну из соседних вершин, чтобы оттуда посмотреть, далеко ли
еще осталось до перевала.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У его пояса висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник. Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но
еще более глубокие царапины лежали на лице:
одна на лбу, а другая на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что голова его покрыта густыми русыми волосами; они росли в беспорядке и свешивались по сторонам длинными прядями.
К полудню мы доехали
еще до
одной возвышенности, расположенной на самом берегу реки, с левой стороны. Сопка эта высотою 120–140 м покрыта редколесьем из дуба, березы, липы, клена, ореха и акаций. Отсюда шла тропинка, вероятно, к селу Вознесенскому, находящемуся западнее, километрах в двенадцати.
Во вторую половину дня мы прошли
еще 12 км и стали биваком на
одном из многочисленных островов.
Из животных, кроме лошадей, в отряде
еще были две собаки:
одна моя — Альпа, другая командная — Леший, крупная зверовая, по складу и по окраске напоминающая волка.
Тем более это удивительно, что состав берегов всюду
один и тот же: под дерном лежит небольшой слой чернозема, ниже — супесок, а
еще ниже — толщи ила вперемежку с галькой.
Паначев работал молча: он по-прежнему шел впереди, а мы плелись за ним сзади. Теперь уже было все равно. Исправить ошибку нельзя, и оставалось только
одно: идти по течению воды до тех пор, пока она не приведет нас к реке Улахе. На большом привале я
еще раз проверил запасы продовольствия. Выяснилось, что сухарей хватит только на сегодняшний ужин, поэтому я посоветовал сократить дневную выдачу.
Часов в 8 вечера на западе начала сверкать молния, и послышался отдаленный гром. Небо при этом освещении казалось иллюминованным. Ясно и отчетливо было видно каждое отдельное облачко. Иногда молнии вспыхивали в
одном месте, и мгновенно получались электрические разряды где-нибудь в другой стороне. Потом все опять погружалось в глубокий мрак. Стрелки начали было ставить палатки и прикрывать брезентами седла, но тревога оказалась напрасной. Гроза прошла стороной. Вечером зарницы долго
еще играли на горизонте.
Только в
одном углу
еще долго горела масляная лампочка.
Моя тропа заворачивала все больше к югу. Я перешел
еще через
один ручей и опять стал подыматься в гору. В
одном месте я нашел чей-то бивак. Осмотрев его внимательно, я убедился, что люди здесь ночевали давно и что это, по всей вероятности, были охотники.
Лес становился гуще и крупнее, кое-где мелькали тупые вершины кедров и остроконечные ели, всегда придающие лесу угрюмый вид. Незаметно для себя я перевалил
еще через
один хребетник и спустился в соседнюю долину. По дну ее бежал шумный ручей.
Тогда я понял, что он меня боится. Он никак не мог допустить, что я мог быть
один, и думал, что поблизости много людей. Я знал, что если я выстрелю из винтовки, то пуля пройдет сквозь дерево, за которым спрятался бродяга, и убьет его. Но я тотчас же поймал себя на другой мысли: он уходил, он боится, и если я выстрелю, то совершу убийство. Я отошел
еще немного и оглянулся. Чуть-чуть между деревьями мелькала его синяя одежда. У меня отлегло от сердца.
Посидев
еще немного, я пошел дальше. Все время мне попадался в пути свежеперевернутый колодник. Я узнал работу медведя. Это его любимейшее занятие. Слоняясь по тайге, он подымает бурелом и что-то собирает под ним на земле. Китайцы в шутку говорят, что медведь сушит валежник, поворачивая его к солнцу то
одной, то другой стороной.
Прошло 2–3 минуты, и вдруг в кустах вспыхнул
один огонек, за ним другой, десятый, и
еще через полминуты в воздухе опять закружились тысячами светящиеся эльфы.
В заключение
еще остается сказать несколько слов об
одном местном обывателе, весьма способствовавшем процветанию этого уголка далекой русской окраины.
Несколько раз стрелки принимались варить чай. Пили его перед тем как ставить палатку, потом пили после того как она была поставлена и
еще раз пили перед сном. После ужина все тотчас уснули. Бивак охраняли
одни собаки.
Вдруг в
одном месте я поскользнулся и упал, больно ушибив колено о камень. Я со стоном опустился на землю и стал потирать больную ногу. Через минуту прибежал Леший и сел рядом со мной. В темноте я его не видел — только ощущал его теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла, я поднялся и пошел в ту сторону, где было не так темно. Не успел я сделать и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом
еще раз и
еще.
Идти стало немного легче: тропа меньше кружила и не так была завалена буреломом. В
одном месте пришлось
еще раз переходить вброд речку. Пробираясь через нее, я поскользнулся и упал в воду, но от этого одежда моя не стала мокрее.
Тотчас мы стали сушиться. От намокшей одежды клубами повалил пар. Дым костра относило то в
одну, то в другую сторону. Это был верный признак, что дождь скоро перестанет. Действительно, через полчаса он превратился в изморось. С деревьев продолжали падать
еще крупные капли.
В такую погоду скверно идти, но
еще хуже сидеть на
одном месте.
На биваке Дерсу проявлял всегда удивительную энергию. Он бегал от
одного дерева к другому, снимал бересту, рубил жерди и сошки, ставил палатку, сушил свою и чужую одежду и старался разложить огонь так, чтобы внутри балагана можно было сидеть и не страдать от дыма глазами. Я всегда удивлялся, как успевал этот уже старый человек делать сразу несколько дел. Мы давно уже разулись и отдыхали, а Дерсу все
еще хлопотал около балагана.
Через час наблюдатель со стороны увидел бы такую картину: на поляне около ручья пасутся лошади; спины их мокры от дождя. Дым от костров не подымается кверху, а стелется низко над землей и кажется неподвижным. Спасаясь от комаров и мошек, все люди спрятались в балаган.
Один только человек все
еще торопливо бегает по лесу — это Дерсу: он хлопочет о заготовке дров на ночь.
При подъеме на крутые горы, в особенности с ношей за плечами, следует быть всегда осторожным. Надо внимательно осматривать деревья, за которые приходится хвататься. Уже не говоря о том, что при падении такого рухляка сразу теряешь равновесие, но, кроме того, обломки сухостоя могут
еще разбить голову. У берез древесина разрушается всегда скорее, чем кора. Труха из них высыпается, и на земле остаются лежать
одни берестяные футляры.
На рассвете (это было 12 августа) меня разбудил Дерсу. Казаки
еще спали. Захватив с собой гипсометры, мы снова поднялись на Сихотэ-Алинь. Мне хотелось смерить высоту с другой стороны седловины. Насколько я мог уяснить, Сихотэ-Алинь тянется здесь в направлении к юго-западу и имеет пологие склоны, обращенные к Дананце, и крутые к Тадушу. С
одной стороны были только мох и хвоя, с другой — смешанные лиственные леса, полные жизни.
Утром Дерсу почувствовал себя легче. Боль в спине утихла совсем. Он начал ходить, но все
еще жаловался на головную боль и слабость. Я опять приказал
одного коня предоставить больному. В 9 часов утра мы выступили с бивака.
У стариков
еще живы воспоминания о тех временах, когда они жили
одни и были многочисленным народом.
Тут я нашел
одну старуху, которая
еще помнила свой родной язык. Я уговорил ее поделиться со мной своими знаниями. С трудом она могла вспомнить только 11 слов. Я записал их, они оказались принадлежащими удэгейцам. 50 лет тому назад старуха (ей тогда было 20 лет) ни
одного слова не знала по-китайски, а теперь она совершенно утратила все национальное, самобытное, даже язык.
Снова 2 выстрела, и
еще пара свиней осталась на месте:
одно животное, раскрыв рот, ринулось к нам навстречу, но выстрел Дерсу уложил его.
От хозяина фанзы мы узнали, что находимся у подножия Сихотэ-Алиня, который делает здесь большой излом, а река Тютихе течет вдоль него. Затем он сообщил нам, что дальше его фанзы идут 2 тропы:
одна к северу, прямо на водораздельный хребет, а другая — на запад, вдоль Тютихе. До истоков последней оставалось
еще 12 км.
В
одном пересохшем ручье мы нашли много сухой ольхи. Хотя было
еще рано, но я по опыту знал, что значат сухие дрова во время ненастья, и потому посоветовал остановиться на бивак. Мои опасения оказались напрасными. Ночью дождя не было, а утром появился густой туман.
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть не на землю, а на деревья. Тогда я заметил, что
одно дерево затряслось, потом
еще и
еще раз. Мы встали и тихонько двинулись вперед. Скоро все разъяснилось. На дереве сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Долго сидели мы у костра и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У костра сидели казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и
одна за другой гасли в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго
еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и тайга снова погрузилась в безмолвие.
Узнав, что я хочу идти на медведя
один, он посоветовал мне быть осторожнее и предлагал свои услуги. Его уговоры
еще больше подзадорили меня, и я
еще тверже решил во что бы то ни стало поохотиться за «косолапым» в одиночку.
За рекой все
еще бушевало пламя. По небу вместе с дымом летели тучи искр. Огонь шел все дальше и дальше.
Одни деревья горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от
одного дерева к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
В другом месте рыбой лакомились 2 кабана. Они отъедали у рыб только хвосты. Пройдя
еще немного, я увидел лисицу. Она выскочила из зарослей, схватила
одну из рыбин, но из предосторожности не стала ее есть на месте, потащила в кусты.
Дерсу не ответил и молча продолжал укреплять свою палатку. Он забился под скалу, с
одной стороны приворотил большой пень и обложил его камнями, а дыры между ними заткнул мхом. Сверху он
еще натянул свою палатку, а впереди разложил костер. Мне так показалось у него уютно, что я немедленно перебрался к нему со своими вещами.
Следует
еще упомянуть об
одной симпатичной птичке, которая за свой игривый нрав заслужила у казаков название «веселушка».
Что же касается до мяса, то и
одного самца с них довольно, а завтра они поймают
еще столько же.
На Имане, как на всех горных речках, много порогов.
Один из них, тот самый, который находится на половине пути между Сидатуном и Арму, считается самым опасным. Здесь шум воды слышен
еще издали, уклон дна реки заметен прямо на глаз. С противоположного берега нависла скала. Вода с пеной бьет под нее. От брызг она вся обмерзла.
После чая я объявил, что пойду дальше. Ли Тан-куй стал уговаривать меня, чтобы я остался
еще на
один день, обещал заколоть чушку и т.д. Дерсу в это время подмигнул мне, чтобы я не соглашался. Тогда Ли Тан-куй начал навязывать своего проводника, но я отказался и от этих услуг. Как ни хитрил Ли Тан-куй, но обмануть ему нас так и не удалось.
В 2 часа мы дошли до Мяолина — то была
одна из самых старых фанз в Иманском районе. В ней проживали 16 китайцев и 1 гольдячка. Хозяин ее поселился здесь 50 лет тому назад,
еще юношей, а теперь он насчитывал себе уже 70 лет. Вопреки ожиданиям он встретил нас хотя и не очень любезно, но все же распорядился накормить и позволил ночевать у себя в фанзе. Вечером он напился пьян. Начал о чем-то меня просить, но затем перешел к более резкому тону и стал шуметь.
На левом берегу Имана, у подножия отдельно стоящей сопки, расположилось 4 землянки: это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и
еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли в
одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.
До железной дороги оставалось
еще 43 км. Посоветовавшись с моими спутниками, я решил попытаться пройти это расстояние в
один переход. Для исполнения этого плана мы выступили очень рано. Около часа я работал опять с огнем. Когда взошло солнце, мы подходили уже к Гоголевке.