Неточные совпадения
В гимназии она считалась
одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала
еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят
одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее,
еще другие на земле живут.
Его тянуло к ней и желание
еще раз испытать ее ласки и
одна внезапно вспыхнувшая важная идея. Когда он сочувственно спросил ее о Дронове, она возразила...
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и
еще раз,
одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Когда он,
один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу
еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
В центре небольшого круга, созданного из пестрых фигур людей, как бы вкопанных в землю, в изрытый, вытоптанный дерн, стоял на толстых слегах двухсотпудовый колокол, а перед ним
еще три,
один другого меньше.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и
еще две шли, взяв друг друга под руку,
одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни
одной мысли, сказать
еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Вошли двое:
один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом
один за другим пришло
еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Лютов был явно настроен на скандал, это очень встревожило Клима, он попробовал вырвать руку, но безуспешно. Тогда он увлек Лютова в
один из переулков Тверской, там встретили извозчика-лихача. Но, усевшись в экипаж, Лютов, глядя на густые толпы оживленного, празднично одетого народа, заговорил
еще громче в синюю спину возницы...
В противоположность Пояркову этот был настроен оживленно и болтливо. Оглядываясь, как человек, только что проснувшийся и
еще не понимающий — где он, Маракуев выхватывал из трактирных речей отдельные фразы, словечки и, насмешливо или задумчиво, рассказывал на схваченную тему нечто анекдотическое. Он был немного выпивши, но Клим понимал, что
одним этим нельзя объяснить его необычное и даже несколько пугающее настроение.
— Там
один русский гений велосипед выставил, как раз такой, на каких англичане
еще в восемнадцатом веке пробовали ездить.
Руки его лежали на животе, спрятанные в широкие рукава, но иногда, видимо, по догадке или повинуясь неуловимому знаку,
один из китайцев тихо начинал говорить с комиссаром отдела, а потом,
еще более понизив голос, говорил Ли Хунг-чангу, преклонив голову, не глядя в лицо его.
Возвратилась Спивак,
еще более озабоченная, тихо сказала что-то Кутузову, он вскочил со стула и, сжав пальцы рук в
один кулак, потряс ими, пробормотал...
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что
один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда
еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я
еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
И
еще на
одном обрывке бумаги, сплошь зачеркнутом, Самгин разобрал...
На минуту лицо ее стало
еще более мягким, приятным, а затем губы сомкнулись в
одну прямую черту, тонкие и негустые брови сдвинулись, лицо приняло выражение протестующее.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за
одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город
еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
— Я понимаю: ты — умный, тебя раздражает, что я не умею рассказывать. Но — не могу я! Нет же таких слов! Мне теперь кажется, что я видела этот сон не
один раз, а — часто.
Еще до рождения видела, — сказала она, уже улыбаясь. — Даже — до потопа!
— Сядемте, — предложил Клим, любуясь оживлением постояльца, внимательно присматриваясь к нему и находя, что Митрофанов одновременно похож на регистратора в окружном суде, на кассира в магазине «Мюр и Мерилиз»,
одного из метр-д-отелей в ресторане «Прага», на университетского педеля и
еще на многих обыкновеннейших людей.
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти
один он. Самгина
еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все
еще сидит в ослепительном зале Омона.
«Здесь живут все
еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно
один офицер уличен в том, что водил мальчиков в публичные дома».
— Ну, как вы живете? — снисходительно спрашивал он. — Все
еще стараетесь загнать всех людей в
один угол?
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все
еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел таких;
один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
Клим посидел
еще минут десять, стараясь уложить мысли в порядок, но думалось угловато, противоречиво, и ясно было лишь
одно — искренность Митрофанова.
— Мне кажется — равнодушно. Впрочем, это не только мое впечатление.
Один металлист, знакомый Любаши, пожалуй, вполне правильно определил настроение, когда
еще шли туда: «Идем, сказал, в незнакомый лес по грибы, может быть, будут грибы, а вернее — нету; ну, ничего, погуляем».
Идти в спальню не хотелось, возможно, что жена
еще не спит. Самгин знал, что все, о чем говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что, когда он сказал ей, что даже в
одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно спросила...
— И потом
еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на
одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Он взял ее руки и стал целовать их со всею нежностью, на какую был способен. Его настроила лирически эта бедность, покорная печаль вещей, уставших служить людям, и человек, который тоже покорно, как вещь, служит им. Совершенно необыкновенные слова просились на язык ему, хотелось назвать ее так, как он не называл
еще ни
одну женщину.
Осенью Варвара и Кумов уговорили Самгина послушать проповедь Диомидова, и тихим, теплым вечером Самгин видел его на задворках деревянного, двухэтажного дома, на крыльце маленькой пристройки с крышей на
один скат, с двумя окнами, с трубой, недавно сложенной и
еще не закоптевшей.
Но рабочие все-таки шли тесно, и только когда щелкнуло
еще несколько раз и пули дважды вспорошили снег очень близко,
один из них, отскочив, побежал прямо к набережной.
Но люди, стоявшие прямо против фронта, все-таки испугались, вся масса их опрокинулась глубоко назад, между ею и солдатами тотчас образовалось пространство шагов пять, гвардии унтер-офицер нерешительно поднял руку к шапке и грузно повалился под ноги солдатам, рядом с ним упало
еще трое, из толпы тоже,
один за другим, вываливались люди.
Они быстро поскакали, гуськом,
один за другим; потом щелкнуло два выстрела,
еще три и
один, а после этого, точно чайка на Каспийском море, тонко и тоскливо крикнул человек.
— Вот и
еще раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола и предусмотрительно держа в
одной руке портсигар, в другой — бумаги. — Прошу! — любезно указал он на стул по другую сторону стола и углубился в чтение бумаг.
Открывались окна в домах, выглядывали люди, все — в
одну сторону, откуда
еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через улицу и присел на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом, пошел в тихий конец улицы.
А сзади солдат, на краю крыши
одного из домов, прыгали, размахивая руками, точно обжигаемые огнем
еще невидимого пожара, маленькие фигурки людей, прыгали, бросая вниз, на головы полиции и казаков, доски, кирпичи, какие-то дымившие пылью вещи. Был слышен радостный крик...
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал
еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни
одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова...
Самгин все замедлял шаг, рассчитывая, что густой поток людей обтечет его и освободит, но люди все шли, бесконечно шли, поталкивая его вперед. Его уже ничто не удерживало в толпе, ничто не интересовало; изредка все
еще мелькали знакомые лица, не вызывая никаких впечатлений, никаких мыслей. Вот прошла Алина под руку с Макаровым, Дуняша с Лютовым, синещекий адвокат. Мелькнуло
еще знакомое лицо, кажется, — Туробоев и с ним
один из модных писателей, красивый брюнет.
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил
одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал
еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был
еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки,
еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У
одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
Самгин осторожно выглянул за угол; по площади все
еще метались трое людей, мальчик оторвался от старика и бежал к Александровскому училищу, а старик, стоя на
одном месте, тыкал палкой в землю и что-то говорил, — тряслась борода.
Самгин в
одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что был впереди его, — исчез, а трое все
еще лежали, стреляя.
По двору
один за другим, толкаясь, перегоняя друг друга, бежали в сарай Калитин, Панфилов и
еще трое; у калитки ворот стоял дворник Николай с железным ломом в руках, глядя в щель на улицу, а среди двора — Анфимьевна крестилась в пестрое небо.
Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки;
один из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и
еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, —
еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда
один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
Он захлебнулся смехом, засипел, круглые глаза его выкатились
еще больше, лицо, побагровев, надулось, кулаком
одной руки он бил себя по колену, другой схватил фляжку, глотнул из нее и сунул в руки Самгина. Клим, чувствуя себя озябшим, тоже с удовольствием выпил.
— Ну, что у вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то — все
еще революция, не то — уже реакция? Я, конечно, не о том, что говорят и пишут, а — что думают? От того, что пишут, только глупеешь.
Одни командуют: раздувай огонь, другие — гаси его! А третьи предлагают гасить огонь соломой…
Видел Самгин, как по снегу, там и тут, появлялись красные капли, —
одна из них упала близко около него, на вершину тумбы, припудренную снегом, и это было так нехорошо, что он
еще плотней прижался к стене.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все
еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и
один из них тихо сказал...
«Почему у нее нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом, да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это
еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на
одну из женщин, знакомых мне».