В водовороте

Николя Оглоблин просыпался не ранее, как в час пополудни. В одно утро, когда он еще валялся и нежился в своей постели, к нему вошел его камердинер Севастьян.

— Вставайте-с!.. Дама вас там какая-то спрашивает, — сказал он почти строго барину.

— Какая дама? — спросил Николя с небольшим удивлением, но не без удовольствия. — А хорошенькая? — прибавил он с лукавством.

— Да-с, красивая, очень даже!.. — отвечал Севастьян.

— Ну, так вели ее просить в залу и давай мне поскорей одеться! — затараторил Николя.

Камердинер приотворил дверь и крикнул другому лакею, невдалеке стоявшему, чтобы тот просил даму в залу, а сам принялся помогать барину одеваться. Николя очень скоро прифрантился и, войдя в свой кабинет, велел даму просить к себе. Его очень интересовало посмотреть, кто она такая была… Вошла Елена и тут же сейчас приостановилась на минуту, удивленная и пораженная убранством кабинета Николя. Прежде всего Елене кинулся в глаза портрет государя в золотой раме, а кругом его на красном сукне, в виде лучей, развешены были разного рода оружия: сабли, шашки, ружья и пистолеты. В одном из углов стояла электрическая машина. Елене пришло в голову, что не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно, была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться до машины. Те соглашались, машина их щелкала; они вскрикивали и доставляли тем Николя несказанную радость. В другом углу кабинета стоял туалетный столик Николя, с круглым серебряным, как у женщин, зеркалом, весь уставленный флаконами с духами, банками с помадой, фиксатуарами, щетками и гребенками. Николя в «Онегине» прочитал описание кабинета денди и полагал, что такое убранство очень хорошо. Прямо над этим столом висел в углу старинный и вряд ли не чудотворный образ казанской божией матери, с лампадкою перед ним. Николя был очень богомолен и состоял даже в своем приходе старостой церковным. По третьей стене шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый французскими романами, — все это, как бы для придачи общего характера, было покрыто пылью и почти грязью. Николя, в свою очередь, тоже очень удивился появлению Елены.

— Mademoiselle Жиглинская, вас ли я вижу? — говорил он, выпучивая свои бараньи глаза и протягивая к ней обе руки.

— А я к вам с просьбой, Оглоблин, — начала Елена, торопясь поскорее сесть. Она заметно была в раздраженном и нервном состоянии.

Николя поспешил ей при этом пододвинуть кресло.

— Я одному моему комиссионеру поручила разузнавать, нет ли свободных мест женских в каких-нибудь учреждениях, и он мне сказал, что у отца вашего есть свободное место кастелянши!..

— Но для кого вам нужно это место? — спросил Николя.

— Для себя!.. Я хочу занять его!.. — отвечала Елена.

Николя еще больше вытаращил глаза свои.

— А как же князь-то? — бухнул он прямо.

Елена при этом немного вспыхнула.

— С князем мы расходимся!.. — проговорила она.

— Не может быть! — воскликнул Николя и захохотал своим глупым смехом.

Елена окончательно было сконфузилась, но постаралась снова овладеть собой.

— Подите и скажите вашему отцу, чтоб он дал мне это место! — сказала она почти повелительно.

— Да ведь отец теперь в присутствии! — прошепелявил Николя.

— Все равно… Вы к нему в присутствие ступайте!.. Оно тут у вас в одном доме?..

— Тут, здесь!

Старик Оглоблин занимал в бельэтаже огромную казенную квартиру, а внизу у него было так называемое присутствие его.

— Ну, так ступайте и непременно выпросите мне это место, — настаивала Елена.

— A l'instant mademoiselle! [Немедленно! (франц.).] — воскликнул Николя. Он вообще никогда и никакой даме неспособен был отказать в ее просьбе, а тут он сообразил еще и то, что, сделав одолжение Елене, которая, по ее словам, расходится с князем, он будет иметь возможность за ней приволокнуться, а Елена очень и очень нравилась ему своею наружностью.

Комната, которую старик Оглоблин именовал присутствием своим, была довольно большая и имела, как всякое присутствие, стол, накрытый красным сукном, и зерцало.

Сам старик Оглоблин, в вицмундире и весь осыпанный звездами и крестами, сидел за этим столом и помечал разложенные перед ним бумаги. Лицо у него хоть и было простоватое, но дышало, однако, гораздо большим благородством, чем лицо сына; видно было, что человек этот вырос и воспитался на французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности сына было что-то замоскворецкое, проглядывали мороженая осетрина и листовая настойка. Старик Оглоблин в молодости служил в кавалергардах и, конечно, во всю свою жизнь не унизил себя ни разу посещением какой-нибудь гостиницы ниже Дюссо и Шевалье, а Николя почти каждый вечер после театра кутил в Московском трактире. Придя на этот раз к отцу, он сначала заглянул в присутствие.

— Папа, можно к вам? — произнес он.

— Можно, войди, — отвечал тот, оставляя на некоторое время свои занятия.

Николя вошел, взял стул и сел против отца.

— Вы помните, папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? — начал он.

— Какую такую любовницу? — спросил старик, несколько утративший свежесть памяти.

— Ну, которую еще вместе с Анной Юрьевной выгнали из службы за то вот, что она сделалась в известном положении.

— Ах, да, помню! — припомнил старик.

— И теперь она… Бог их там знает, кто: князь ли, она ли ему, только дали друг другу по подзатыльничку и разошлись… Теперь она на бобах и осталась! — заключил Николя и захохотал.

— На бобах!.. На бобах!.. — согласился, усмехаясь, старик. — Что же ты-то тут зеваешь? — присовокупил он тоном шутливой укоризны.

— Да что!.. Нет!.. Она чудачка страшная!.. — отвечал Николя. — Теперь пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши.

— Место?.. Кастелянши?.. — повторил старик уже серьезно и как бы делая ударение на каждом слове.

— Да, папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову: пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые.

— Да разве он говорит это? — спросил старик, с удивлением взглянув на сына.

— Еще бы не говорит!.. Везде говорит! — отвечал Николя, впрочем, более подозревавший, чем достоверно знавший, что князь говорит это, и сказавший отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя… — Так что же, папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? — приставал он к старику.

— Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем! — возразил ему тот.

Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.

— Ну, так я, папа, сейчас позову вам его! — проговорил Николя и бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч.

Николя лучше, чем отец его, понимал почтенного правителя дел и, догадываясь, что тот был дурак великий, нисколько с ним не церемонился и даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему, в ожидании, пока сядут за стол, ходил, понурив голову, взад и вперед по зале, Николя вдруг налетал на него, схватывал его за плечи и перепрыгивал ему через голову: как гимнаст, Николя был превосходный! Феодосий Иваныч только отстранялся при этом несколько в сторону, делал удивленную мину и произносил: «Фу, ты, господи боже мой!». В настоящем случае Николя тоже не стал с ним деликатничать.

— Вас папа просит, — почти закричал он на него: — там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за то! — заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.

— Да погодите еще отдувать-то! — ответил тот ему и пошел в присутствие.

Николя последовал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.

— У нас… там… есть… место кастелянши? — начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид.

— Есть!.. Есть!.. Есть!.. — отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию.

— Николя просит… на это… место… поместить… одну… девицу… Она там уже… служила… и потеряла… место!.. — произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин.

— Место… потеряла? — повторил за ним и Феодосий Иваныч.

— Да… Можно ли нам поэтому… определить ее? — продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин.

Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.

— Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. — отвечал тот, встряхивая тоже головой.

— Можно, значит! — обратился после того отец к сыну.

— Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, — вскричал радостно Николя.

— Приведи! — разрешил ему родитель.

Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет.

— Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, — проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.

— Непременно!.. Непременно!.. — подхватил тот.

Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену.

Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.

Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол.

— Мой сын… говорит… — начал он, — что вы… желаете… занять… место… кастелянши?..

— Да, я очень желаю занять это место, — проговорила Елена.

— Оно… ваше… ваше!.. — проговорил старик с ударением. — Но нам нужны… бумаги… метрику вашу… и послужной список… вашего родителя.

— У меня все эти бумаги есть, — отвечала Елена.

— И потому… я… больше… никаких… препятствий не имею, — заключил старик.

— И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? — спросила Елена.

Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.

— Феодосия… Иваныча… надобно об этом спросить!.. — сказал он сыну.

Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.

— Можно им… сегодня… на квартиру… нашу… переехать?.. Та… прежняя… кастелянша переехала?.. — обратился старик к своему правителю.

— Та… переехала… можно им! — почти передразнил его Феодосий Иваныч. — Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, — прибавил он от себя.

— Ну, велите вымыть и вымести ее, — повторил за ним начальник.

Феодосий Иваныч ушел после того.

— Я могу теперь идти? — сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.

— Можете! — произнес и он, раскланиваясь с ней.

Елена пошла.

— Прощайте, папа! — крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.

— Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? — проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом.

— Пожалуйста, — отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.

От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.

— Вот я и нашла вас, — сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.

— О, да, merci, merci, — произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. — Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? — присовокупил он затем.

— Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, — отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.

Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.

— Жить даже не можете вместе? — повторил он. — Что ж, и князь так же думает?

— Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.

— Как?.. Зачем?.. — почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный.

— Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, — отвечала насмешливо Елена.

— Как ж это жаль!.. Как жаль!.. — произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления.

— Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, — сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.

— О, с великою моею готовностью! — произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.

— Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! — заметила ему Елена.

— У меня есть маленькая ловкость в руках! — отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. — Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? — проговорил он.

— Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.

— Почему ж всю жизнь? — спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.

— Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.

Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.

— Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! — произнес он.

— Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.

— Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, — начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, — время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.

— Нет, он никак в этом случае не подчинится моим убеждениям! — возразила Елена.

— Но кроме ж того, — продолжал Жуквич тем же упрашивающим и как бы искренно участвующим тоном, — вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя или нет.

Елена при этом слегка покраснела.

— Положим, я этого не знаю, — начала она, — но во всяком случае в каждом, вероятно, человеке существуют по два, по три и даже по нескольку чувств, из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим, а такое чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю.

— Но к кому ж? — спросил ее Жуквич, устремляя на нее пристальный взгляд.

Елена опять при этом несколько смутилась.

— То есть к чему же, вы должны были бы спросить меня… — подхватила она. — И это я вам сейчас объясню: я, еще бывши маленьким ребенком, чувствовала, что этот порядок вещей, который шел около меня, невозможен, возмутителен! Всюду — ложь, обман, господство каких-то почти диких преданий!.. Торжество всюду глупости, бездарности!.. Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала приходить в отчаяние. Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова была думать, что разные хорошие мысли и идеи — сами по себе, а жизнь человеческая — сама по себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, — вот видите, как я откровенна, — согнала этот туман с моих желаний и стремлений!.. Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, — словом, я поняла, что я — полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине.

На лице Жуквича заметно отразилось при этом удовольствие.

— Вот эта ж самая служба родине, — заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, — я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он — человек богатый ж и влиятельный, и добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин…

— Совершенно согласна, что средства все эти позволительны, — подхватила Елена, — но в некоторых случаях они для женщины возможны, а в других — выше сил ее… Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не знала прежде и для блага поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти с ним рука об руку, и он за все это осмеливается в присутствии моем проклинать себя за то, что расстроил свою семейную жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!.. Наконец, когда я сказала ему, что, положим, по его личным чувствам, ему тяжело оказать помощь полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из любви ко мне, — так он засмеялся мне в лицо.

Под влиянием гнева, Елена даже несправедливо передавала происходившее у ней объяснение с князем.

Жуквич на все эти слова ее молчал.

— И что мне жить еще после этого с ним?.. — продолжала Елена, — тогда как он теперь, вероятно, тяготится и тем, что мне дает кусок хлеба, потому что я тоже полька!.. Да сохранит меня небо от того!.. Я скорее пойду в огородницы и коровницы, чем останусь у него!

— А мне ж кажется, что князь любит вас и любит даже очень! — возразил ей Жуквич.

— Да, чувственно, это может быть, но я хотела и надеялась, что он меня будет любить иначе, а уж если необходимо продавать себя этим негодяям-мужчинам, так можно найти повыгодней и потороватей князя… Вон я сейчас нашла двух покровителей, батюшку и сынка, — обоих обобрать можно, если угодно… — проговорила Елена с каким-то озлобленным цинизмом. — Словом, о князе говорить нечего, — это дело решенное, что мы с ним друг для друга больше не существуем! Будемте лучше с вами думать, что нам предпринять для наших соотчичей.

Жуквич на это развел молча руками.

— Прежде всего, — продолжала Елена, как бы придумав кое-что, — я одного из моих новых покровителей, юного Оглоблина, заставлю раздать билеты на лотерею, для которой соберу кой-какие из своих вещей, оберу у подруг моих разные безделушки; за все это, конечно, выручится очень маленькая сумма, но пока и то лучше пустого места…

Жуквич грустно усмехнулся.

— О, доброте ж вашей пределов нет! — произнес он, вскидывая на Елену сентиментальный взгляд.

— То-то, к несчастию, доброты одной мало! — подхватила со вздохом Елена. — А нужны силы и средства!

Затем они еще некоторое время побеседовали, и Жуквич успел при этом спросить Елену, что на какую сумму денег она сама будет жить на новом своем месте?

— На очень маленькую-с!.. На очень! — отвечала она.

Жуквич опять с грустным видом и участием покачал головой, а потом, когда Елена ушла от него, он долго оставался в задумчивом состоянии и, наконец, как бы не утерпев, произнес с досадой и насмешкой:

«О, то ж женщины!»

Возвратясь домой, Елена велела своей горничной собираться и укладываться: ей сделался почти противен воздух в доме князя. Часам к восьми вечера все было уложено. Сборы Елены между тем обратили внимание толстого метрдотеля княжеского, старика очень неглупого, и длинновязого выездного лакея, малого тоже довольно смышленого, сидевших, по обыкновению, в огромной передней и игравших в шашки.

— Да что, барышня-то эта наша уезжает, видно, куда-нибудь? — спросил метрдотель.

— Уезжает!.. — отвечал лакей.

— В Петербург, к князю, что ли? — просовокупил метрдотель.

— Какое в Петербург!.. Машина разве ходит туда ночью? — возразил лакей.

— Гм!.. — произнес метрдотель и пододвинул шашку. — Спросить бы ее, паря, надо, куда это она едет: а то князь приедет, хватится ее, что мы ему скажем на то?

— Известно, хватится! — согласился лакей.

Метрдотель как бы размышлял некоторое время.

— Поди, спроси ее!.. Для отметки, мол, это нужно… показать, куда вы выбыли, — проговорил он.

— Да что мне-то спрашивать? Ты старший-то у нас в доме, — отозвался было сначала лакей.

— Экой, братец, какой ты глупый! — возразил ему метрдотель: — я старший по буфету, а ты настоящий-то дамский выездной лакей.

Лакей убедился этим доводом.

— Да мне что?.. Я пойду!.. — сказал он, а затем встал и проворно пошел в комнату к Елене.

— Вы уезжать изволите-с? — спросил он ее.

— Да! — отвечала ему лаконически Елена.

— Вы не прикажете телеграфировать об этом князю? — допрашивал ее лакей.

Елена немного испугалась этого.

— Нет, я сама ему писала; я на короткое время к матери переезжаю! — присовокупила она, чтоб отвязаться от дальнейших расспросов.

— К маменьке изволите ехать? — повторил лакей с явным недоверием в голосе.

— Да; а как князь возвратится, я опять перееду сюда! — говорила Елена, чтобы только успокоить его.

Лакей не нашелся более, о чем ее расспрашивать, и возвратился к метрдотелю.

— К матери, говорит, уезжает на время, — объяснил он тому, усаживаясь опять за шашки.

— Что ей так вдруг захотелось туда!.. — произнес, усмехнувшись, метрдотель.

— Прах ее знает! — отвечал лакей, тоже усмехаясь.

Вскоре после того два дворника и два поваренка, предводительствуемые горничною Елены, стали проносить мимо них сундуки и чемоданы и все это укладывать на приведенного к подъезду извозчика.

— Куда это, тетенька, путь ваш держите? — пошутил метрдотель горничной.

— Куда нужно-с! — отвечала та ему: Елена запретила ей говорить княжеской прислуге, куда они переезжают.

Невдолге после горничной на лестнице показалась и Елена, а за нею шла нянька с ребенком.

— Не прикажете ли карету для вас заложить?.. Так же стоят лошади, ничего не делают! — отнесся к ней выездной лакей.

— Нет, не надо!.. Я на извозчике доеду, — сказала Елена. — А ты вот что лучше: побереги мое письмо к князю, которое я оставила в кабинете на столе.

— Сохранно будет-с! — отвечал ей лакей.

Елена свою новую квартиру в казенном доме нашла выметенною и вымытою; но при всем том она оказалась очень неприглядною: в ней было всего только две комнаты и небольшая кухня; потолок заменялся сводом; в окнах виднелись железные решетки, так что нянька и горничная, попривыкшие к роскоши в княжеском доме, почти в один голос воскликнули:

— Ах, батюшки, словно тюрьма какая!..

Но Елену, кажется, нисколько не смутила бедность ее нового помещения. Обойдя все кругом и попробовав рукой жесткую кожаную мебель, она спокойно села на диван и проговорила:

— Ничего, матушка Россия, — чего и ожидать лучшего!

Затем Елена велела поскорее уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь, на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною…