Неточные совпадения
— Деньги ваши. Деньги — вещь хорошая. Не угодно
ли получить и расписаться? — отвечал
тот.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни
томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете
ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Я почту для себя приятным долгом… — проговорил Калинович и потом прибавил, обращаясь к Петру Михайлычу: — Не угодно
ли садиться? — а учителям поклонился
тем поклоном, которым обыкновенно начальники дают знать подчиненным: «можете убираться»; но
те сначала не поняли и не трогались с места.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много
ли лишних слов произнесла и не утратила
ли тем своего достоинства.
— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете
ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что
тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
— Не хотите
ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись
тем, что Калинович часто брался за голову.
Когда
тот пришел прощаться, старик, кажется, приготовлялся было сделать ему строгое внушение, но, увидев печальную фигуру своего любимца, вместо всякого наставления спросил, есть
ли у него деньги на дорогу.
Несмотря на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый день обедать, и когда
тот не приходил, он или посылал к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул
ли юноша.
—
То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите
ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех
ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в
том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
— Не знаю… вряд
ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между
тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы знаем, какого он был строгого характера; что же касается городничего,
то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд
ли не больше, чем его самого, как будто бы вся сила была в ней.
Калинович после
того отвел обоих стариков к окну и весьма основательно объяснил, что следствием вряд
ли они докажут что-нибудь, а между
тем Петру Михайлычу, конечно, будет неприятно, что имя его самого и, наконец, дочери будет замешано в следственном деле.
Нужно
ли говорить, какая туча сплетен разразилась после
того над головой моей бедной Настеньки!
Кто бы к нему ни обращался с какой просьбой: просила
ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал в Петербург, о помещении детей в какое-нибудь заведение, прибегал
ли к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому и никогда не было; имели
ли окончательный успех или нет эти просьбы —
то другое дело.
— Да, — отвечал
тот и обратился к старухе: — Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно
ли его сюда принять?
— Не скучаете
ли вы вашей провинциальной жизнию, которой вы так боялись? — отнеслась
та к Калиновичу с намерением, кажется, перебить разговор матери о болезни.
После этого чайного завтрака все стали расходиться. М-r ле Гран ушел с своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня велела перенести свое кресло на террасу, причем князь заметил ей, что не ветрено
ли там, но княгиня сказала, что ничего — не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу, молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После
того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле.
Тот изъявил, конечно, согласие.
Все это вряд
ли увернулось от глаз князя. Проходя будто случайно мимо дочери, он сказал ей что-то по-английски.
Та вспыхнула и скрылась; князь тоже скрылся. Княжна, впрочем, скоро возвратилась и села около матери. Лицо ее горело.
— Спросить я вас хочу, мой милейший Яков Васильич, — снова продолжал князь, — о
том, действительно
ли справедливы слухи, что вы женитесь на mademoiselle Годневой?
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на
той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь
ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
Знаете
ли, что я и мое образование, которое по
тому времени, в котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для
того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду.
— Даже безбедное существование вы вряд
ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и
то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет
ли чего-нибудь Калинович; но
тот молчал и смотрел на него пристально и сурово, так что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
— А, чертова перечница, опять в извоз пустилась! — заметил один из них. — Хорошо
ли она вам, господа, угождала? А
то ведь мы сейчас с нее спросим, — прибавил он, обращаясь к седокам.
— Плут!.. И какой же,
то есть, плут на плуте, вор на воре. Я-то, вишь, смирный, не озорник, и нет мне от них счастья. На-ка, вожжей пожалел!.. Да что я, с кашей, что
ли, их съем? Какие были, такие и ворочу, пес!
Калинович не без волнения развернул свою повесть и начал как бы читать ее, ожидая, что не скажет
ли ему половой что-нибудь про его произведение. Но
тот, хоть и стоял перед ним навытяжку, но, кажется, более ожидал, что прикажут ему подать из съестного или хмельного.
Бывши студентом, Калинович каждое воскресенье ходил к ним обедать, но зачем он это делал — и сам, кажется, хорошенько
того не знал, да вряд
ли и хозяева
то ведали.
— Merci! — отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: — Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу
ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел
ли я после
того право быть почти уверен?
Нет в них этого, потому что они неспособны на
то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя
ли где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы
то ни было путем мужа в генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
— Калинович, — отвечал он, ожидая, что
тот спросит, не автор
ли он известной повести «Странные отношения», но студент не спросил.
«Ну,
тот вряд
ли разделяет это желание», — опять подумал про себя Калинович.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из
того омута, и
то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется
ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение
ли это, а потом между ними прошла
та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
— А
то сказал, что «привязанности, говорит, земные у тебя сильны, а любила
ли ты когда-нибудь бога, размышляла
ли о нем, безумная?» Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так мне сделалось страшно за себя…
От нечего
ли делать или по любви к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с красивейшим водолазом, у которого глаза были, ей-богу, умней другого человека и который, как бы потешая господина,
то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста,
то падал на мягкий ковер и грациозно начинал кататься.
Голова его решительно помутилась;
то думалось ему, что не найдет
ли он потерянного бумажника со ста тысячами,
то нельзя
ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.
— Ах, баронесса — ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот графа обедать, — отвечала
та, показывая на старика, — она тоже хотела приехать; только четыре часа — нет, пятого половина — нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда
ли?
— О боже мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я знаю, у вас нет! — воскликнул князь. — Дело должно идти иначе; теперь вопрос только о
том: согласны
ли вы на мое условие — так хорошо, а не согласны — так тоже хорошо.
— Одолжение, во-первых, состоит в
том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим — не помню тоже в какой пьесе говорится — наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви,
то не угодно
ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях?
Как оне теперь рады вам — и сказать
того нельзя; только и спрашивают всех: «Видели
ли вы моего жениха?
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила
та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше
ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью при мысли, что муж ваш на днях еще в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд
ли удастся удержать
тот великолепный пост, на котором вам так удобно.
Худой
ли человек, или хороший!» — отвечали им на
то, и так далее: все интересовались, и все хвалили.
— Дам не беспокоит
ли это? — спросил
тот, принимая из рук губернатора сигару.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно
ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в
то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что
ли, заниматься музыкой.
В обществе почти верили
тому; но люди, ближе стоящие к делу, как, например, советники губернского правления и прокурор, — люди эти очень хорошо видели и понимали, что вряд
ли это так.
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто вот мужичок нас принес было мне тли целковеньких, да смотритель увидал и
те отнял! «Ты, говорит, еще ноз купишь, да зарежешься»; а посто я стану лезаться? Дурак, сто
ли, я какой! И за сто они меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
— Есть
ли по крайней мере у вас другие родные, которые бы взяли вас на поруки? — отвечал
тот, поднимая его.
Муж
ли ей не позволял
того, или она сама не хотела — никто не знал.