Тысяча душ

В продолжение целой недели в городе только и говорили, что о последней распре двух властителей. Общество, положительно обвиняя вице-губернатора, еще тесней и преданней сгруппировалось около губернатора, и один только князь вертелся, как бес перед заутреней. Льстя больше всех старику в глаза, он в то же время говорил, что со стороны вице-губернатора была тут одна только настойчивость — бычок нашел; но ничего нет ни умышленного, ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у дочери. Дать самому у себя вечер ему, говорят, решительно было не на что: сахарный завод его давно уж лопнул. Зять, по слухам, копейкой не помогал, именье было описано и поступило в продажу. Переехав в город, он заложил все свое серебро и вообще по наружности был какой-то растерянный, так что куда девался его прекрасный дар слова и тонкая находчивость в обращении. Но, как бы ни было, вечер он проектировал все-таки с большим расчетом; только самые интимные и нужные люди были приглашены: губернатор с губернаторшей и с адъютантом, вице-губернатор с женой, семейство председателя казенной палаты, прокурор с двумя молодыми правоведами, прекрасно говорившими по-французски, и, наконец, инженерный поручик, на всякий случай, если уж обществу будет очень скучно, так чтоб заставить его играть на фортепьяно — и больше никого. Около часа прошло, как приехал губернатор и собралось все маленькое общество; но Калиновича еще не было. Беспокойство начало отражаться на лице князя.

— Да вы сами были? — шепнул он сидевшему около него и тяжело пыхтевшему зятю.

— Сам был: обещался… — отвечал тот.

Князь пожал плечами.

— Странно! — проговорил он; но в это время раздался звонок, и вице-губернатор вошел. Он первый поклонился губернаторше и губернатору.

— Здравствуйте, Яков Васильич! Давно мы с вами не видались! — произнес старик, протягивая ему руку, но не приподымаясь с кресел, и до такой степени сумел совладеть с собой, что ноты неприязни не почувствовалось в этой фразе.

— Давно, ваше превосходительство, — отвечал Калинович совершенно простодушным тоном.

— А что ж Полина? — спросила хозяйка, разливавшая на большом круглом столе чай.

— Она не так здорова, — отвечал гость.

Князь переглянулся при этом с дочерью. Губернаторша взглянула на инженерного поручика, который еще поутру только рассказывал ей, как замечательный случай, что вице-губернаторша, выезжавшая везде, ни разу еще не была ни у княгини, ни у дочери ее. Муж ли ей не позволял того, или она сама не хотела — никто не знал. Стулья между тем так были поставлены, что вице-губернатор непременно должен был сесть рядом с губернатором; но он, легонько повернувшись на каблуках, подошел и сел около хозяйки в кресло, которое, собственно, предназначено было для губернаторши, но которая не успела еще занять его.

— Я поближе к чаю — позволите? — спросил Калинович мадам Четверикову, которая была одета в щегольское платье гласе и цвела красотой. Она взмахнула только на него своими превосходными карими глазами и, проговоря: «Пожалуйста!», начала приготовлять ему чай.

— Куда ж вы так много сахару кладете? Это ужас! — заметил ей Калинович.

— Ах, да, и в самом деле это много! — сказала, как бы сконфузившись, мадам Четверикова. — Решительно не умею наливать этого несносного чаю! — прибавила она.

— Что же вы умеете после этого? — спросил Калинович.

— Ничего, — отвечала мадам Четверикова несколько обиженным голосом.

— Дурно-с! — произнес Калинович, и оба несколько минут как-то страстно смотрели друг на друга.

— Послушайте! — начала хозяйка, низко-низко наклонившись над столом. — Вы в ссоре с этим господином? — прибавила она, указывая головой на губернатора.

— Это с чего вы взяли?.. Не знаю, как он мной, а я им очень доволен, — отвечал Калинович с насмешкой.

— Ну, нет; это вы смеетесь! Зачем вы ссоритесь с ним? Он такой милый! — возразила хозяйка.

— Да, он милый; только взяточник.

— Зачем вы так говорите? Нет, это пустяки! — возразила хозяйка.

— Вольно ж вам заставлять меня говорить о пустяках, тогда как я вижу перед глазами ваши мелькающие ручки, которым сама Киприда [Киприда – одно из имен древнегреческой богини любви и красоты Афродиты.] позавидовала бы!

— Merci за комплимент.

— У меня нет в отношении вас комплиментов, — отвечал Калинович, — и знаете ли что? — продолжал он довольно искренним тоном. — Было время, когда некто, молодой человек, за один ваш взгляд, за одну приветливую улыбку готов был отдать и самого себя, и свою жизнь, и свою будущность — все.

— Да, знаю, — отвечала мадам Четверикова, лукаво потупившись. — А послушайте, — прибавила она, — вы написали тот роман, о котором, помните, тогда говорили?

— Нет! Я нарочно тогда его выдумал, чтоб предсказать вам ту будущность, которою вы теперь наслаждаетесь.

— Хороши и вы! — возразила хозяйка укоризненным тоном.

— Не лучше вас: друг друга стоим! — отвечал Калинович, и вообще заметно было, что вместо ожидаемого сближения с губернатором он целый вечер намеревался любезничать с хозяйкою; но из дома принесли ему записку, при чтении которой заметное чувство удовольствия показалось на лице его.

— Adieu, — проговорил он, осторожно беря шляпу и пожимая руку хозяйки под столом.

— Куда же вы? — спросила та удивленным и недовольным тоном.

— Нужно-с: не беспокойте никого. Adieu, — проговорил Калинович и пошел.

Князь побежал было за ним, но не успел догнать.

Губернатор между тем сделал вид, что будто бы через полчаса только заметил отсутствие Калиновича.

— А где же наш вице-губернатор? — спросил он совершенно равнодушным тоном.

— Не знаю, убежал! Получил из дома записку и убежал, — отвечал князь.

Губернатор ничего на это не сказал и стал смотреть на ламповый транспаран, как бы любуясь им. Приехал вскоре полицеймейстер. Гремя шпорами и саблей, он прямо подошел к губернатору и, приложив руку к виску, проговорил:

— Сейчас прибыл, ваше превосходительство, чиновник министра внутренних дел, надворный советник Куропилов.

Губернатор встал и побледнел.

— Зачем? — произнес он.

— Как я слышал из разговора их с господином вице-губернатором, который теперь к ним приехал, что по делу дворянина Язвина, — отвечал полицеймейстер.

— Да, прекрасно!.. Что ж вы на меня-то смотрите, точно не видали? — спросил его губернатор с азартом.

Полицеймейстер, в свою очередь, покраснел, но скоро поправился.

— Не будет ли каких-нибудь приказаний, ваше превосходительство? — проговорил он, опять приложив руку к виску.

— Никаких… Какие же могут быть приказания?.. Ступайте… Очень вам благодарен за беспокойство… Никаких… — повторил старик раздраженным голосом, и полицеймейстер уехал.

— Дурак!.. — повторил ему вслед губернатор. — Приедет из Петербурга какой-нибудь там чиновник — переполошится, скачет… ужасный болван! — присовокупил он полушутливым тоном, но не мог скрыть беспокойства и, не дождавшись ужина, уехал.

Вскоре после того разнесся слух, что надворный советник Куропилов не являлся даже к губернатору и, повидавшись с одним только вице-губернатором, ускакал в именье Язвина, где начал, говорят, раскапывать всю подноготную. Приближенные губернатора объявили потом, что старик вынужденным находится сам ехать в Петербург. При этом известии умы сильно взволновались. Дворянство в первом же клубе решило дать ему обед.

— Обед, господа, чтоб показать этому молокососу! — говорили некоторые.

— Обед! — повторили почти все в один голос.

Но тут сейчас же возник вопрос: приглашать ли вице-губернатора к подписке или нет? Поглупей и немного уж выпившие кричали: «Нет, не нужно!.. К черту его!..» Но более благоразумные недоумевали. К счастию, в это время приехал князь и решил:

— Какое мы право имеем выкидывать его из нашего общества? Он человек вежливый… приличный… он дворянин… здешний помещик, наконец… Хочет подписаться — прекрасно, не хочет — его дело.

— Его дело! — подтвердили благоразумные.

Председатель казенной палаты, как старшина-хозяин, должен был предложить Калиновичу подписной лист. Он нарочно для этого приехал к нему в первый праздничный день как бы с визитом.

— Старику, нашему губернатору, обед затевается. Угодно вам участвовать? — говорил он не совсем твердым голосом.

— А! Обед, и обед, вероятно, будет очень хороший. Я люблю хорошие обеды. Очень рад! — ответил тот и сейчас же подписался.

Видимо, что в этой фразе он ввернул штучку, поясненную потом еще более в самый обед, на который он не приехал, а прислал на имя старшины-хозяина записку, изъявляя в ней искреннее соболезнование, что по случившейся маленькой болезни не может с обществом разделить приятного удовольствия кушать мерных стерлядей и грецкими орехами откормленных индеек; значит, он сожалел только об обеде, а не о том, что не присутствовал на почетном прощальном митинге начальнику губернии. Выходка эта возбудила еще более любви и уважения к губернатору. Тотчас же после портера начались излияния чувств перед ним. Советник контрольного отделения, ни на одном официальном обеде не могший сообразить, что там всегда очень много подается вина, обыкновенно напивался еще за закуской. В этот раз он тоже, давно уже готовый, вдруг встал и притащился к губернаторскому креслу.

— Я, ваше превосходительство, уж пьян; извини! — забормотал он. — Когда тебя министр спрашивал, какой такой у тебя контролер, ты что написал? Я знаю, что написал, и выходит: ты жив — и я жив, ты умер — я умер! Ну и я пьян, извини меня, а ручку дай поцеловать, виноват!

— Ничего, ничего, — говорил губернатор, не давая руки, которую советник старался было поймать.

Вставши в это время на ноги, председатель казенной палаты прекратил эту сцену. Он кивнул головой распоряжавшемуся обедом чиновнику особых поручений, и тот отвел контролера на его стул предаваться умилению и договаривать свою благодарность, сам же председатель приготовлялся сказать короткий, но приличный спич. Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором по правую руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей дружбой с губернатором, перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля. По левую сторону помешался некто Каламский, предводитель дворянства, служивший в военной службе только до подпоручика и потому никогда не воображавший, чтоб какой-нибудь генерал обратил на него человеческое внимание, но с поступлением в предводители, обласканный губернатором, почувствовал к нему какую-то фанатическую любовь. Заслышав об отъезде его, он в два дня проскакал пятьсот верст и все-таки поспел к обеду. Оба эти лица послужили прекрасными сюжетами для оратора.

— Ни лета одного, — начал он, указывая на старика-генерала, — ни расстояния для другого, — продолжал, указав на предводителя, — ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.

— Ура! — воскликнула со всех сторон толпа с поднятием бокалов.

Губернатор, встав на ноги, растерялся от умиления.

— Господа! На все это я могу ответить только драгоценным для нас изречением: «Разумейте, языцы, яко с нами бог!» — бухнул он ни к селу ни к городу.

— С нами бог! — повторила за ним восторженная толпа.

Старик заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний. После обеда его качали на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам пил и непременно заставлял всех пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо…