Неточные совпадения
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием,
тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и
хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась и открыто говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
Вдруг, например,
захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на
то, что лошадь была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше сказать, поскакала в галоп, так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в
том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, —
хотя, судя по силе его таланта и по
тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не
захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и
та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
— Не
хотите ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись
тем, что Калинович часто брался за голову.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она,
хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в
том виде, в каком он был, возражая экономке...
Те думали, что новый смотритель подарочка
хочет, сложились и общими силами купили две головки сахару и фунтика два чаю и принесли все это ему на поклон, но были, конечно, выгнаны позорным образом, и потом, когда в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на другой же день всех их выключил — и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
Известный уже нам Калашников, сидевший в третьем классе третий год, вдруг изобрел прозвать преподавателя словесности красноглазым зайцем и предложил классу потравить его: «А коли кто, говорит, не
хочет, так сказывайся, я
тому сейчас ребра переломаю», и все, конечно, согласились.
Я
хочу и буду вымещать на порочных людях
то, что сам несу безвинно.
—
То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не
хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в
том, чтоб видеть вас, когда
хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая
хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать,
хотя имеем на
то некоторое право)…»
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях и воды даже не
хотел подсобить принести кухарке, как
та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем дело.
Любя мать, она в душе страдала больше, нежели сама больная,
тем более, что, как она ни уговаривала, как ни умоляла ее ехать в Москву или
хотя бы в губернский город пользоваться —
та и слышать не
хотела.
В какие-нибудь четверть часа он так ее разговорил, успокоил, что она
захотела перебраться из спальни в гостиную, а князь между
тем отправился повидаться кой с кем из своих знакомых.
— Теперь критики только и дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между
тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. — И мне
тем приятнее, — прибавил он, склоняя по обыкновению голову набок, — что вы, человек образованный и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь, а здешние некоторые господа не
хотят и внимания обратить на это сочинение и еще смеются!
— Если вы поедете к князю,
то не приезжайте ни сегодня, ни завтра… не ходите совершенно к нам: я видеть вас не
хочу… эгоист!
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль;
тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и
хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал
хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял
тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь,
хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором
тот рассказал; но Терка и слушать не
хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
— Затем, что
хочу хоть немного освежиться,
тем больше, что надобно писать; а здесь я решительно не могу.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь,
хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике,
хотел на первый раз обласкать его, и
тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Он с умыслом говорил против светских девушек, чтоб заставить княжну сказать, что она не похожа на них, и, как показалось ему, она это самое и
хотела сказать своими возражениями и замечаниями,
тем более, что потом княжна задумалась на несколько минут и, как бы не вдруг решившись, проговорила полушепотом...
— Именно рискую быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне высказал
то, что я
хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!
— Спросить я вас
хочу, мой милейший Яков Васильич, — снова продолжал князь, — о
том, действительно ли справедливы слухи, что вы женитесь на mademoiselle Годневой?
— Я не столько не
хочу, — отвечал спокойно и по возможности овладев собой, Калинович, — сколько не могу, потому что, если эти слухи и существуют,
то ни я, ни mademoiselle Годнева в
том не виноваты.
— Глас народа, говорит пословица, глас божий. Во всякой сплетне есть всегда тень правды, — начал он. — Впрочем, не в
том дело. Скажите вы мне… я вас решительно
хочу сегодня допрашивать и надеюсь, что вы этим не обидитесь.
И вот им мое отцовское правило: на богатой девушке и по любви должны жениться, хоть теперь же, несмотря на
то, что оба еще прапорщики, потому что это своего рода шаг в жизни; на богатой и без любви, если
хотят, пускай женятся, но на бедной и по любви — никогда!
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она не
хочет быть ни невестой его, ни женой; но
та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится,
то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не
хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Все времяпрепровождение его в этом доме состояло в
том, что он с полуулыбкою выслушивал хозяйку, когда она рассказывала и показывала ему, какой кушак вышила отцу Николаю и какие воздухи
хочет вышить для церкви Благовещенья.
— Что ж? — отвечал как-то нехотя Белавин. — Дело заключалось в злоупотреблении буржуазии, которая
хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если
тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
— Не знаю, что тут хорошего,
тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого,
хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— Коли маленький человек, — начал он с ядовитой улыбкой и обращаясь некоторым образом к Калиновичу, — так и погибать надобно, а что старшие делают,
того и слушать не
хотят — да!
Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти и
хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так и за
то бы бога благодарили, а
то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение,
то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не
хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
Калиновича сначала это занимало,
хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и
тем несколько успокаивал свои практические стремления.
— Я не про
то говорил, — возразил нехотя Калинович и, не надеясь, видно, на понимательную способность своих слушателей, не
хотел более объяснять своей мысли и замолчал.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не
хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает
то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
— Напротив! — возразил он. — У них, если
хотите, есть анализ, и даже эта бесплодная логическая способность делать посылки и заключения развита более, чем у кого-либо; но дело в
том, что единица уж очень крупна: всякое нечистое дело, прикинутое к ней, покажется совершеннейшими пустяками, меньше нуля. Прощайте, однако, au revoir! — заключил Белавин.
«Мой единственный и бесценный друг! (писал он) Первое мое слово будет: прост» меня, что так долго не уведомлял о себе; причина
тому была уважительная: я не
хотел вовсе к тебе писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что
хочешь, и в оправдание свое
хочу сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо
того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и
хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я
хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником моим против тебя.
И вот вам совет: не начинайте с испанской школы, а
то увидите Мурильо [Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) — выдающийся испанский художник.], и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не
захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб…
— Здесь
то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме
хотели играть «Горе от ума» и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому что она находится в таких отношениях с Молчалиным, — отнеслась она к Белавину.
— Ах, баронесса — ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот графа обедать, — отвечала
та, показывая на старика, — она тоже
хотела приехать; только четыре часа — нет, пятого половина — нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда ли?
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня,
хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы
то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
Если б я, например, на фортепьяно
захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за
то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!
— Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? — воскликнула она, всплеснув руками. — Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему… Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко мне… Он, кажется, только
того и
хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали… в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!
В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она
хочет вам подарить сто тысяч, для
того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве.
Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно
хотела быть у Калиновича,
то ни на одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.