Неточные совпадения
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь,
да гладь,
да божья благодать,
и все были по возможности счастливы. Так оно казалось
и так бы на самом деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки.
Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
—
И то пожалуй; только, смотри, пораньше;
и скажи господам учителям, чтоб оделись почище в мундиры
и ко мне зашли бы: вместе пойдем.
Да уж
и сам побрейся, сапоги валяные тоже сними, а главное — щи твои, — смотри ты у меня!
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой;
да и бедность к
тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье,
да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
—
Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек
и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В
том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят,
да и разопьют бутылочки две мадеры
и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где были
и что делали; но
те всегда догадываются по глазам
и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
Герой мой был слишком еще молод
и слишком благовоспитан, чтобы сразу втянуться в подобного рода развлечение;
да, кажется,
и по характеру своему был совершенно не склонен к
тому.
— Флегонт Михайлыч, Настенька, находит неприличным, что ты переписываешься с Калиновичем;
да и я, пожалуй,
того же мнения… — сказал ей Петр Михайлыч.
Церковь была довольно большая; но величина ее казалась решительно громадною от слабого освещения: горели только лампадки
да тонкие восковые свечи перед местными иконами, которые, вследствие этого, как бы выступали из иконостаса,
и тем поразительнее было впечатление, что они ничего не говорили об искусстве, а напоминали мощи.
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него
и меньше
того: ну а теперь, слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам
и места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два,
да вдруг
и хватят в директоры: значит,
и будет чем семью кормить.
—
Да, сударь капитан, в монастыре были, — отвечал
тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом,
и мы сегодня как бы вроде
того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава —
и у нас слава!
—
Да, был; но maman сухо его приняла,
и он с
тех пор не бывал.
— Ужасно смешно! Много ты понимаешь! — перебил Петр Михайлыч. — Зачем ехать? — продолжал он. — А затем, что требует этого вежливость,
да, кроме
того, князь — человек случайный
и может быть полезен Якову Васильичу.
—
Да, — отвечал
тот и обратился к старухе: — Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно ли его сюда принять?
—
Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид
и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его
и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором
тот рассказал; но Терка
и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми
и ушел.
— Oui [
Да (франц.).], — отвечала
та своим кротким
и тихим голосом.
— Нет-с,
да здесь
и курить нельзя, — отвечал
тот сухо.
— Ну
да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, —
и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне,
и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя —
и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на
то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
—
Да; но тут не
то, — перебил князь. — Тут, может быть, мне придется говорить о некоторых лицах
и говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб знали вы
да я,
и в случае, если мы не сойдемся в наших мнениях, чтоб этот разговор решительно остался между нами.
—
Да, — отвечал
тот и потом, подумав, прибавил: — прежде отъезда моего я желал бы поговорить с вами о довольно серьезном деле.
— Плут!..
И какой же,
то есть, плут на плуте, вор на воре. Я-то, вишь, смирный, не озорник,
и нет мне от них счастья. На-ка, вожжей пожалел!..
Да что я, с кашей, что ли, их съем? Какие были, такие
и ворочу, пес!
Бывши студентом, Калинович каждое воскресенье ходил к ним обедать, но зачем он это делал —
и сам, кажется, хорошенько
того не знал,
да вряд ли
и хозяева
то ведали.
—
Да, — возразил ему Белавин, — но дело в
том, что там, как
и во всяком старом искусстве, есть хорошие предания; там даже писатели, зная, например, что такие-то положения между лицами хорошо разыгрывались, непременно постараются их втиснуть в свои драмы.
— Коли маленький человек, — начал он с ядовитой улыбкой
и обращаясь некоторым образом к Калиновичу, — так
и погибать надобно, а что старшие делают,
того и слушать не хотят —
да!
Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти
и хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так
и за
то бы бога благодарили, а
то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться
да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает,
да и ездит…
Али теперь, приедет земский чиновник в казенную деревню
да поесть попросит, так
и тем корят: «Вы, говорит, мироеды» —
того не рассудя, что собака голодная на хороший чужой двор забежит, так
и ту накормят —
да!
—
Да, — произнес протяжно директор, — но дело в
том, что я буду вам говорить
то, что говорил уже десятку молодых людей, которые с такой же точно просьбой
и не далее, как на этой неделе, являлись ко мне.
— Да-а, пожалуйста! — повторил директор. — В отношении собственно вас могу только, если уж вам это непременно угодно, могу зачислить вас писцом без жалованья,
и в
то же время должен предуведомить, что более десяти молодых людей терпят у меня подобную участь
и, конечно, по старшинству времени, должны раньше вас получить назначение, если только выйдет какое-нибудь, но когда именно дойдет до вас очередь — не могу ничего сказать, ни обещать определительно.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин
и захохотал. —
И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где, не чувствуя сам
того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь
да делаете «, а тут уж ровно ничего, как только писанье
и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы не служите? — прибавил он, помолчав.
—
Да, — произнес он, — много сделал он добра,
да много
и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из
того омута,
и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда
и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз,
и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое,
и к чему все это поведет… Удивительно!
—
Да, хорошо, — отвечал он, тоже с улыбкой,
и разговор
тем кончился.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только
то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой
и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен,
да и повода как будто к
тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
—
Да, — отвечал
тот, не без досады думая, что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с
тем мутным супом
и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка.
То же почувствовал он, выпивая стакан мягкого
и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее вино, а между
тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.
— Ни
то, ни другое, — возразил князь, — ненавидеть вам ее не за что,
да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не умирают от любви.
—
Да, вначале, может быть, поплачет
и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку,
и если она точно девушка умная,
то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного
и верного любовника — поверьте, что так!..
— Князь!.. — воскликнул старик со слезами на глазах. — Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал
да смял, волок волоком сделал:
то и князь в нашем деле, — так я его понимаю.
— Горничные девицы, коли не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. —
И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая руку к сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш знал
да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли
и не полелеяли ее молодости
и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде,
и больше
того ничего не могу говорить!
— Ах,
да, знаю, знаю! — подхватила
та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он
и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю
и скажу прямо, чего мы хотим.
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто вот мужичок нас принес было мне тли целковеньких,
да смотритель увидал
и те отнял! «Ты, говорит, еще ноз купишь,
да зарежешься»; а посто я стану лезаться? Дурак, сто ли, я какой!
И за сто они меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
Этта у нас один благой, злой он такой, поймал другую благую бабу,
да так ее оттрепал в сенях, сто еле жива осталась, —
того и гляди убьют еще; а коли говорить, васе пиисхадитество, начальству насему станес, так у них только
и речи: «Поговори, говорит, у нас еще, так выхлещем» — ей-богу-с!
— Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал,
да и глядеть не стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так
и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о
том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— То-то вы умны, видно,
да еще не больно! — возразил с досадою подрядчик. —
И я, помекая по-вашему на
то, ездил к нему
и баял с ним.
А
то, что прямо было обозначил ему: «Полно, говорю, ваше сиятельство, барин ты умный, не порти, говорю, дела, возьми наперед отступного спокойным делом,
да и баста!
—
Да ты слушай, братец, какие опосля
того стал еще рисунки расписывать — смехоты,
да и только! — продолжал Михайло Трофимов
тем же ожесточенным голосом. — Ежели теперь, говорит, это дело за вами пойдет, так чтоб на вашу комиссию — слышь? — не токмо што, говорит, десятый процент, а чтоб ни копейки не пошло — слышь?
— «Ну уж этого, говорит, не беспокойтесь, не будет у меня,
да и принимать, говорит, я сам буду; на каждой сажени дыру проверчу:
и то говорит, знайте!» В эку глубь хочет лезти!
— Кабы он теперича был хороший градоначальствующий
и коли он в мнении своем имеет казну соблюдать, так ему не
то, что меня обегать, а искать
да звать, днем с огнем, меня следует, по
тому самому, что на это дело нет супротив меня человека!
Прямо говорит: «Я
и писать, говорит, не умею, не
то что под чужие руки,
да и своей собственной».
Наименовал себя не помнящим родства,
да и стоит на
том, хоть ты режь!
—
Да, — продолжал князь, — жена же эта, как вам известно, мне родственница
и в
то же время, как женщина очень добрая
и благородная, она понимает, конечно, все безобразие поступков мужа
и сегодня именно писала ко мне, что на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать
и хлопотать…
—
Да, но
и кроме
того: так как она все-таки женщина
и, при всем своем желании, при всей возможности, не в состоянии сама будет вести всего дела
и соображать,
тем больше, что на многие, может быть, обстоятельства придется указать доносом, подать какую-нибудь докладную записку…
— Мне надобно, ваше сиятельство, не больше других. Вон тоже отсюда не
то, что по уголовным делам, а по гражданским искам чиновники езжали в Петербург, так у всех почти, как калач купить, была одна цена: полторы тысячи в год на содержание
да потом треть или половину с самого иска, а мне в вашем деле, при благополучном его окончании, если назначите сверх жалованья десять тысяч серебром, так я
и доволен буду.