Неточные совпадения
«Может, впрочем, она
и всегда такая,
да я в
тот раз не заметил», — подумал он с неприятным чувством.
Пробовал я с ней, года четыре
тому, географию
и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок,
да и приличных к
тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь
и нет, этих книжек,
то тем и кончилось все обучение.
Ибо
и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францовне способствовала),
да и господин Лебезятников… гм…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам скажу, взяла
да и выдумала,
и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Оно даже
и лучше, коли драть начнет, а я не
того боюсь… я… глаз ее боюсь…
да… глаз…
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у
той и у другой одно в сердце
и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать
да напрасно проговариваться.
И благоразумно: по одежке протягивай ножки;
да вы
то, г-н Лужин, чего же?
Нет, Дуня не
та была, сколько я знал,
и… ну
да уж, конечно, не изменилась
и теперь!..
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется»,
и уже ждал ее;
да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в
том, что месяц назад,
и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном
и совсем незнакомом ему виде,
и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову,
и потемнело в глазах.
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть
и с
того тоже возьмет,
да и отпустит с ним девочку,
тем и кончится…
И чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать?
Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то чего?
И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны…
Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы
то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться
и начать совсем сызнова…
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван
и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него не было,
да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в
то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб,
и с наслаждением догадался, что на диване можно
и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку;
да и без
того было видно.
Да! лучше выбросить! — повторял он, опять садясь на диван, —
и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо
того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель.
—
Да уж не вставай, — продолжала Настасья, разжалобясь
и видя, что он спускает с дивана ноги. — Болен, так
и не ходи: не сгорит. Что у
те в руках-то?
—
Да и вы в присутствии, — вскрикнул Раскольников, — а кроме
того, что кричите, папиросу курите, стало быть, всем нам манкируете. — Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
—
Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (
и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу
и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда
и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель,
то бишь студент, бывший
то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
«А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так
и началось, черт с ней
и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал
и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил
и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор
и это! Наплевать мне на них на всех,
да и на
то, что я лебезил
и заигрывал! Совсем не
то! Совсем не
то!..»
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная
и твердая цель,
то каким же образом ты до сих пор даже
и не заглянул в кошелек
и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял
и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел?
Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это
и прежде знал,
и совсем это не новый вопрос для него;
и когда ночью решено было в воду кинуть,
то решено было безо всякого колебания
и возражения, а так, как будто так
тому и следует быть, как будто иначе
и быть невозможно…
Да, он это все знал
и все помнил;
да чуть ли это уже вчера не было так решено, в
ту самую минуту, когда он над сундуком сидел
и футляры из него таскал… А ведь так!..
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это,
да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел,
да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
— Неужели уж так плохо?
Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. —
Да садись же, устал небось! —
и когда
тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
То-то вот
и есть: честный
и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает
да ест, а потом
и съест.
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить,
да на
ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла,
и я повелел это дело все прекратить, в самом
то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
—
Да все по делу о маляре,
то есть о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь
и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике,
да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали
и заподозрили этих, как бишь их… Коха
да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне
того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не
то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут,
да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох
да Пестряков
и убили! Вот ведь их логика.
—
Да, мошенник какой-то! Он
и векселя тоже скупает. Промышленник.
Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!»
Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в
том, как с фактами обращаться умеешь!
А сегодня поутру, в восемь часов, —
то есть это на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый,
да и не
то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может.
—
Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в
тот самый день
и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь
да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
— Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в
то время, когда Кох
да Пестряков наверх прошли,
и нельзя ли это чем-нибудь доказать?
Я ведь
и заговорил с целию, а
то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места
и все
то же
да все
то же до
того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда
и другие-то, не
то что я, при мне говорят.
Он не знал,
да и не думал о
том, куда идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
Сложил бы,
да и навалил бы камнем, в
том виде, как он прежде лежал, придавил бы ногой,
да и пошел бы прочь.
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные,
и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с
тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно
и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все,
да и мало!
—
Да и свести! — подхватил ободрившийся мещанин. — Зачем он об
том доходил, у него что на уме, а?
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а
то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь,
и я
то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды,
да в другой,
да в третий,
да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так
и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот
и беда.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту
и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, —
то тотчас спросила: «Не
та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу
да сейчас бы
и заштопала, как я тебя учила, а
то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— Эх, батюшка! Слова
да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная,
да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его
да детские мыла,
да потом высушила бы за окном,
да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, — вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить!
И то простила!
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а
то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так
и было. Ну, а
тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,
да и ушел, хвост поджав…
—
И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня
и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора!
И тот уступил, чтобы не раздражать,
и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся
и улизнул.
И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то,
да что-нибудь
и сделает над собой…
—
Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов
и потом, когда уже
тот его выпустил, посмотрел на него пристально
и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним, опустив руки, в мрачном
и серьезном раздумье.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею
и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына),
то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так
и остается! Ну как подумают, что я выбрился для…
да непременно же подумают!
Да ни за что же на свете!
Всякий должен быть порядочный человек,
да еще почище,
и…
и все-таки (он помнит это) были
и за ним такие делишки… не
то чтоб уж бесчестные, ну
да однако ж!..
Если же я так поносил его вчера,
то это потому, что вчера я был грязно пьян
и еще… безумен;
да, безумен, без головы, сошел с ума, совершенно…
и сегодня стыжусь
того!..
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами
и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать.
Да к
тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке
и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде,
то есть как было назад
тому месяц, али два… али, пожалуй,
и три? Ведь это издалека началось
да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может,
и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
«
И как это у него все хорошо выходит, — думала мать про себя, — какие у него благородные порывы
и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с сестрой —
тем только, что руку протянул в такую минуту
да поглядел хорошо…
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я
то делал,
да туда ходил,
да то говорил? уж
и не могу хорошо объяснить.
— Что? — как бы проснулся
тот, —
да… ну
и запачкался в крови, когда помогал его переносить в квартиру…