Неточные совпадения
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в
том же сюртуке,
и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате,
да перетащить туда шинель
и пожитки,
и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин,
то и то сделать», — «
Да, недурно», — отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим
и образованнейшим офицером.
—
Да как сколько? Многие умирали с
тех пор, — сказал приказчик
и при этом икнул, заслонив рот слегка рукою, наподобие щитка.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на сердце, —
да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами!
и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме,
то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. —
И умер такой всё славный народ, всё работники. После
того, правда, народилось,
да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец
и слесарное мастерство знал.
—
Да кто же говорит, что они живые? Потому-то
и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот
и платежа. Понимаете?
Да не только избавлю,
да еще сверх
того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
Собакевича знаешь?» — спросил он
и тут же услышал, что старуха знает не только Собакевича, но
и Манилова,
и что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит
и телятинки; коли есть баранья печенка,
то и бараньей печенки спросит,
и всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит,
да уж зато всё съест, даже
и подбавки потребует за
ту же цену.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так
и колотит! вот
та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст,
да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
— Знаем мы вас, как вы плохо играете! — сказал Ноздрев, подвигая шашку,
да в
то же самое время подвинул обшлагом рукава
и другую шашку.
—
Да шашку-то, — сказал Чичиков
и в
то же время увидел почти перед самым носом своим
и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Так как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб,
то скоро около экипажа накопилась их бездна,
и в деревне остались только старые бабы
да малые ребята.
— Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон
тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его,
да и подает на стол вместо зайца.
—
Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей
и не делал, как только рессорные.
И не
то, как бывает московская работа, что на один час, — прочность такая, сам
и обобьет,
и лаком покроет!
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет,
то и сапоги, что сапоги,
то и спасибо,
и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин!
да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не
то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.
—
Да, конечно, мертвые, — сказал Собакевич, как бы одумавшись
и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: — Впрочем,
и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? Мухи, а не люди.
—
Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего мешать; что по искренности происходит между короткими друзьями,
то должно остаться во взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; прошу
и вперед не забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время провести. Может быть, опять случится услужить чем-нибудь друг другу.
—
И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. —
Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак…
того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!
— А вот черти-то тебя
и припекут! скажут: «А вот тебе, мошенница, за
то, что барина-то обманывала!»,
да горячими-то тебя
и припекут!
«Нет, этого мы приятелю
и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков
и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана
да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут,
то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит
и говорить.
— Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой,
да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на
то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка,
да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте.
Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
—
Да я их отпирал, — сказал Петрушка,
да и соврал. Впрочем, барин
и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он
тот же час разделся
и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только
те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей.
На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую
и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы
и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может,
и сам, лежа на полатях, думал, думал,
да ни с
того ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь,
и поминай как звали.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а
тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск,
и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму
и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть
и в бабки, так есть место,
да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
Герои наши видели много бумаги,
и черновой
и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя
и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок
и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко
и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе
и детей
и внуков под его покровом,
да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не
то снимут сапоги
и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в
ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах,
и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо
да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж там, в другой комнате, в продолжение
того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки
и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
Нужно разве, чтобы они вечно были перед глазами Чичикова
и чтоб он держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за всякий вздор,
да и не
то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично, где следует, дал бы
и зуботычину
и подзатыльника».
Так
и быть: о характерах их, видно, нужно предоставить сказать
тому, у которого поживее краски
и побольше их на палитре, а нам придется разве слова два о наружности
да о
том, что поповерхностней.
Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов, подмигнул бровью
и губами
и сделал кое-что даже языком; словом, мало ли чего не делаешь, оставшись один, чувствуя притом, что хорош,
да к
тому же будучи уверен, что никто не заглядывает в щелку.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем,
и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для
того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «
Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» —
и вслед за
тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!»
И это непременно обойдет весь город,
и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта
и потом признают, что это не стоит внимания
и не достойно, чтобы о нем говорить.
Да не покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою в
том, что видели почти в одно
и то же время. Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.
Все
те, которые прекратили давно уже всякие знакомства
и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным
да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать»
и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову
и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине
и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами
и прочими принадлежностями); все
те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями
и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город
и люден,
и велик,
и населен как следует.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду,
да ведь все это как-то неясно,
и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его,
то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое…
да кто же он в самом деле такой?
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар
и прибавил к
тому слово: «
да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя
того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
Или просто жаль оставлять отогретое уже место на людской кухне под тулупом, близ печи,
да щей с городским мягким пирогом, с
тем чтобы вновь тащиться под дождь,
и слякоть,
и всякую дорожную невзгоду?
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека,
и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая
и кнутом,
и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до
того, что теперь нет на нем
и тени добродетели, а остались только ребра
да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Я поставлю полные баллы во всех науках
тому, кто ни аза не знает,
да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух
да насмешливость, я
тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за
то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей,
да дело разумей», —
и всегда рассказывавший с наслаждением в лице
и в глазах, как в
том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул
и не высморкался в классе
и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Так что бедный путешественник, переехавший через границу, все еще в продолжение нескольких минут не мог опомниться
и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу, только крестился
да приговаривал: «Ну, ну!» Положение его весьма походило на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его, с
тем чтобы дать кое-какое наставление, но вместо
того высек совершенно неожиданным образом.
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько
и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а
тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко
и ответил ему тут же сильно
и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!»
И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «
Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название,
и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще на него тайный донос.
Селифан приободрился
и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого, после чего
тот пустился рысцой,
да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тонким певучим голоском: «Не бойся!» Лошадки расшевелились
и понесли, как пух, легонькую бричку.
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в
той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета,
да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи.
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы
и поквитались с ним: он вам,
и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что глядеть на
то, что человек плюется! Человек всегда плюется;
да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
— Управитель так
и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!»
И вдруг, с этим словом, перемена лиц
и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!»
Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали,
да в город,
да полтора года
и просидел немец в тюрьме.
—
Да ведь
и в церкви не было места. Взошел городничий — нашлось. А ведь была такая давка, что
и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок —
тот же городничий.
Он
то и дело подливал
да подливал; чего ж не допивали гости, давал допить Алексаше
и Николаше, которые так
и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за стола — как бы ни в чем не бывали, точно выпили по стакану воды.
— Ну, расспросите у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре слова не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде не найдете. Он мало
того что знает, какую почву что любит, знает, какое соседство для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько
и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев
да от тени.
И это во всем так.
Простая обыкновенная мебель
да рояль стоял в стороне,
и тот покрыт был пылью: как видно, хозяйка редко за него садилась.
—
Да я
и строений для этого не строю; у меня нет зданий с колоннами
да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство,
то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только
да говоришь: не нужно.
Да ты подумай прежде о
том, чтобы всякий мужик был у тебя богат, так тогда ты
и сам будешь богат без фабрик,
и без заводов,
и без глупых <затей>.
—
Да нужно знать наконец пределы. У меня
и без
того много хлопот около своих имений. Притом у нас дворяне
и без
того уже кричат на меня, будто я, пользуясь крайностями
и разоренными их положеньями, скупаю земли за бесценок. Это мне уж наконец надоело.
Как вытерпишь на собственной коже
то да другое,
да как узнаешь, что всякая копейка алтынным гвоздем прибита,
да как перейдешь все мытарства, тогда тебя умудрит
и вышколит <так>, что уж не дашь промаха ни в каком предприятье
и не оборвешься.