Неточные совпадения
— Ну, как вы не знаток!.. — возразил Янсутский и затем прибавил: — Как, однако, много времени прошло с
тех пор, как
я имел честь познакомиться с вами за границей… Лет пятнадцать, кажется?
— Еще бы не правда!.. — воскликнула дама. — Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только
та очень удивляется: «Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у
меня, а никогда тебе ничего не подарит?»
— Но тогда она это делала, как сама
мне говорила, для
того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.
— Виноват, опоздал:
я в театре был, — отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с
тем он весьма внимательно взглянул на нее и спросил: — Вы все еще больны?
— О, конечно, — проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: — Чаю, Маша, сделай, и не из
того ящика, из которого
я пью, а который получше, знаешь?
— Да,
я даже знаю очень много примеров
тому; моего мужа взять, — он очень любит и понимает все искусства…
—
Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены [Сент-Жермен (точнее Сен-Жермен) — аристократический квартал в Париже.],
то есть Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские [Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские.
— А! — сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: — Что же, по
той все причине, что Травиата напоминает вам
меня?
— Уж именно! — подтвердила Домна Осиповна. —
Я не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж
я очень часто больна была, и в
то время, как
я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до
того, что возлюбленную свою привез к себе в дом…
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после
того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является
то в одном дорогом платье,
то в другом… один молодой человек семь шляпок
мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении
я не могла соперничать с ней, потому что муж
мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал
мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось…
я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит
меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако
я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от
меня.
Я теперь очень стала разочарована в людях: даже когда тебя полюбила, так боялась, что стоишь ли ты
того!
— Да, а
то люди, пожалуй, после болтать будут, что ты сидишь у
меня до света: второй уже час.
—
То есть как где же? — возразил с важностью Тюменев. — Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно, говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге,
я убежден, оно есть; наконец,
я лично знаю множество семей и женщин.
— Да, — продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, —
я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг…
Я тут же сказал: «Умерли и поэзия, и мысль, и искусство»… Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать
тем, что наследовали от предков.
— Извините-с! Извините! — возразил опять с азартом Бегушев. — Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница большая! И вообще, господи! — воскликнул он, закидывая голову назад. —
Того ли
я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?
— Более чем спорить,
я доказать тебе даже могу противное: хоть бы
тот же рабочий вопрос — разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?
— Смеяться, конечно, можно всему, — продолжал он, — но
я приведу тебе примеры: в
той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и
я убежден, что с течением времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой.
Когда она находится в покое,
то венозная кровь, проходя чрез нее, сохраняет в себе семь с половиной процентов кислорода, но раз
я ее двинул, привел в движение…
—
Я не знаю, есть ли перевод, но
я слушал это в германских университетах, когда года два
тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках.
—
Я бы вот даже, — снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, — осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью:
то предприятие, по которому
я имел смелость беспокоить вас, — как оно и в каком положении?
—
Я не думаю-с! — возразил
тот с прежней гримасою в лице. —
Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею!
— Да, но паи могут быть проданы!..
Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие
того, покупают их и потом плачутся, — проговорил насмешливо Тюменев.
— Без лести можно сказать, — продолжал
тот с чувством, — не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда
я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах,
я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
—
Я буду-с, — произнес с
тем же мрачным видом Бегушев.
— Кричит, знаете, этой госпоже своей, — продолжал Грохов, — «Глаша, Глаша, ко
мне жена хочет воротиться…»
Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!.. Нельзя…» — «Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно,
тем более, что она ничем не обеспечена!» — «Как, говорит, не обеспечена:
я ей дом подарил».
— Нет-с, ошибаетесь!.. Совершенно ошибаетесь, — возразил он, едва приходя в себя от трепки, которую задал ему его расходившийся катар. — Госпожа эта, напротив… когда он написал потом ко
мне… О
те, черт поганый, уняться не может! — воскликнул Грохов, относя слова эти к начавшему снова бить его кашлю. — И когда
я передал ему вашу записку… что вы там желаете получить от него лавки, капитала пятьдесят тысяч… Ну
те, дьявол, как мучит!.. — заключил Грохов, продолжая кашлять.
— А
я разве не вел дела? — возразил ей Грохов. — Но кроме
того, мы уговорились так с вами… У
меня вашей руки письмо есть на
то.
— Но
я полагала, что дело дойдет до суда, — говорила с
той же злой улыбкой Домна Осиповна.
— Что же
я написать должна? — спросила
та.
— Да,
я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. — отвечала
та не без важности.
— Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie [Извините, мадам,
я не понимаю, что это значит (франц.).]: тяжело! Тяжело только
то, что трудно поднять, но вам,
я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно.
— Не знаю…
Я что-то колонн в драпировках не видала, — произнесла
та, несколько уже обидевшись и садясь на кресло.
— Attendez, mesdames [Подождите, сударыни (франц.).],
я вас помирю!.. — сказал, поднимая знаменательно свою руку, граф Хвостиков. — Каждая из вас любит
то, что требует ее наружность!.. Madame Олухова брюнетка, к ней идет всякий блеск, всякий яркий цвет, а Лиза — существо эфира: ей надобно небо
я легко облегающий газ!..
— Вот еще что выдумали: «Credit mobilier»! — воскликнул насмешливо Янсутский. — Предприятие, черт знает когда существовавшее, и где же? В Париже! При содействии императора, — и
то лопнувшее — хорош пример!
Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело!
—
То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. —
Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы больше к графу, — затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.
— Но вороные, — возразил было Бегушев, — ужасно резвы: на них
того и гляди или себе голову сломишь, или задавишь кого-нибудь.
Я хочу велеть их продать.
— Je comprends, mon cher! [
Я понимаю, дорогой мой! (франц.).] — отвечал он тоже негромко и вместе с
тем продолжая есть, а потом, накушавшись, строго приказал лакею пять разоренных тарелок переменить на новые; накануне Хвостикову удалось только в целый день три раза пить кофе: ни на обед, ни на ужин он не попал ни к одному из своих знакомых!
— Знаю это
я! — отвечал
тот ему небрежным тоном.
— Какой
я лев, — скромно возразил
тот, но вряд ли, впрочем, в настоящие минуты не считал себя львом, потому что очень топорщился и поднимал голову как только мог высоко.
— Знает
меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! — говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе с
тем, однако, протягивая ему руку, которую
тот, с своей стороны, счел за нужное пожать.
— Сейчас
я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между
тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, — что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в
том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за
то.
— Никак нет-с! — отвечал
тот с усмешкой. — И терпеть даже никогда не буду, потому
я богат… Ну, когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого «пострадавшее лицо», как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать — он же тебе в ноги поклонится.
— Пошто ж
мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. — отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. — А говорю только к
тому, что
я суда мирового не боюсь.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя
мне сказать: уроженец
я какой бы
то ни было там губернии; у
меня нет ни роду, ни племени; человек
я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но
мне не позволят
того!
— Не позволят-с! — продолжал Хмурин. — Потребуют —
то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а
я — согрешил, грешный, — смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю ничего!.. Словом, стена каменная кругом всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный!
— Верно-с определено! — подтвердил
тот с своей стороны. — Хоть теперь тоже это дело (называть
я его не буду, сами вы догадаетесь — какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему — очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор — рассмеялись только… видят, что, — сказать это так, по-мужицки, — лезут парни к ставцу, когда их не звали к
тому.
— Да как же, помилуйте?
Я у вас же, у вашего превосходительства был вскоре после
того. Вы
меня спрашиваете: «Что это такое?»,
я говорю: «Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: «Ах, моська, знать, сильна, коль лает на слона!» — как писал господин Крылов.
— Если вам угодно! — проговорил
тот, складывая руку свою кренделем. — А
я ведь, признаться, и не хаживал с дамами к столу.
— Ах, позвольте,
я вам налью, — проговорила
та, поспешно беря со стола бутылку и наливая из нее огромную рюмку для Хмурина.
— Какие это для вас деньги? Вы сравните свое состояние и мое: у
меня восемьдесят тысяч, а вы миллионер,
я нищая против вас; кроме
того,
я женщина одинокая, у
меня никого нет — ни помощников, ни советников.