Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее
то, что виной всему
я, — виной
я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
—
Я приказал прийти в
то воскресенье, а до
тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, — сказал он видимо приготовленную фразу.
—
Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но
я сама не знаю, чем
я спасу их:
тем ли, что увезу от отца, или
тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после
того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал
того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит
меня. Она не простит», подумал он.
— Ах, оставьте, оставьте
меня! — сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на
то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
—
Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, — отвечал Левин, застенчиво и вместе с
тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.
—
То есть, ты думаешь, что у
меня есть недостаток чего-то?
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за
то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «
я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, — говорил он, —
я указываю на
то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление,
то мы должны строго различать эти два понятия.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. —
То есть, в отношении ко
мне,
я этого не боюсь, он тебя не поссорит со
мной; но для тебя,
я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Ну, этого
я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно
я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения.
Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после
того как брат Николай стал
тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
—
Я?
я недавно,
я вчера… нынче
то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. —
Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. —
Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— И
я уверен в себе, когда вы опираетесь на
меня, — сказал он, но тотчас же испугался
того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
—
Я не знаю, — отвечал он, не думая о
том, что говорит. Мысль о
том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы,
то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Боже мой, что
я сделал! Господи Боже мой! Помоги
мне, научи
меня», говорил Левин, молясь и вместе с
тем чувствуя потребность сильного движения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
— Ну, в «Англию», — сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а
то я отпустил карету.
— Нет, без шуток, что ты выберешь,
то и хорошо.
Я побегал на коньках, и есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб
я не оценил твоего выбора.
Я с удовольствием поем хорошо.
—
Я? Да,
я озабочен; но, кроме
того,
меня это всё стесняет, — сказал он. — Ты не можешь представить себе, как для
меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти
того господина, которого
я видел у тебя…
— Может быть. Но всё-таки
мне дико, так же, как
мне дико теперь
то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Ну, если это цель,
то я желал бы быть диким.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. —
Я тоже приеду, но
мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить
то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие
меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто
я должен знать. А
я знаю только одно: ты делаешь всегда
то, что никто не делает.
— Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав,
я дик. Но только дикость моя не в
том, что
я уехал, а в
том, что
я теперь приехал. Теперь
я приехал…
— Да нехорошо. Ну, да
я о себе не хочу говорить, и к
тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь.
Я был влюблен, но это не
то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела
мной. Ведь
я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но
я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской.
Я его узнал в Твери, когда
я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с
тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как
я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
— Извини
меня, но
я не понимаю ничего, — сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о
том, как он гадок, что мог забыть о нем.
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. —
Я тебе сказал
то, что
я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться,
мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Ну, уж извини
меня. Ты знаешь, для
меня все женщины делятся на два сорта…
то есть нет… вернее: есть женщины, и есть…
Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как
та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для
меня гадины, и все падшие — такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не
то, что думаю, а
то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Если ты хочешь мою исповедь относительно этого,
то я скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего
мне бояться?
Я ничего дурного не сделала. Что будет,
то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Но
я только
того и хотел, чтобы застать вас одну, — начал он, не садясь и не глядя на нее, чтобы не потерять смелости.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его,
тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно
меня простить,
то простите, — сказал ее взгляд, —
я так счастлива».
— Знаю
я, что если тебя слушать, перебила княгиня, —
то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так,
то надо в деревню уехать.
«
То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, —
то и прелестно, что ничего не сказано ни
мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала
мне, что любит.
«Ну так что ж? Ну и ничего.
Мне хорошо, и ей хорошо». И он задумался о
том, где ему окончить нынешний вечер.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за
то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
—
Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая
тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
— Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то
мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и был еще не в духе,
то это так… Он так давно влюблен, и
мне его очень жаль.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со
мною посадил, и
я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь.
Тем лучше, мой милый,
тем лучше.]
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, —
я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из
тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Утешить
меня нельзя. Всё потеряно после
того, что было, всё пропало!
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего
то, ты пойми, что
я не могу его бросить; дети,
я связана. А с ним жить
я не могу,
мне мука видеть его.
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи:
то, что ему стыдно детей, и
то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
Ужасно
то, что вдруг душа моя перевернулась, и вместо любви, нежности у
меня к нему одна злоба, да, злоба.
—
Я одно скажу, — начала Анна, —
я его сестра,
я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать
то, что сделал.
Я видела только его и
то, что семья расстроена;
мне его жалко было, но, поговорив с тобой,
я, как женщина, вижу другое;
я вижу твои страдания, и
мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
— Долли, постой, душенька.
Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он приезжал ко
мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и
я знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да,
я простила бы.
Я не была бы
тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила
то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить,
то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как
я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.