Неточные совпадения
— Надеюсь, что
вы позволите мне
быть у
вас, — продолжал Янсутский, слегка кланяясь, — у меня тоже здесь свой дом, который и
вы, может
быть, знаете:
на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая —
на три улицы выходит… Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве
на время только…
— Виноват, опоздал: я в театре
был, — отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь
на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма внимательно взглянул
на нее и спросил: —
Вы все еще больны?
— Да,
вы!.. Мне не
на шутку досадно
было: я больна, скучаю, а
вы не едете ко мне.
Болото теперь у
вас на пути;
вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а
вам, может
быть, придется вбить их двадцать тысяч.
— Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, — сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: — А я
было, Александр Иванович, приехал к
вам попросить
вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько
на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, — проговорил он заискивающим голосом.
— Страшно простудился… ужасно!.. — говорил Грохов и затем едва собрался с силами, чтобы продолжать рассказ: — Супруг ваш опять
было на дыбы, но она прикрикнула
на него: «Неужели, говорит,
вам деньги дороже меня, но я минуты с
вами не останусь жить, если жена ваша вернется к
вам»… О господи, совсем здоровье расклеилось…
— А я разве не вел дела? — возразил ей Грохов. — Но кроме того, мы уговорились так с
вами… У меня вашей руки письмо
есть на то.
— Не знаю-с, кто
вам это писал, — возразил ему с явным презрением Янсутский, — но оно никогда не
было, да и не могло
быть решено в нашу пользу. Нельзя же в самом деле ожидать, чтобы позволили
на воздухе строить дом.
— Благодарю
вас покорно! — отвечал тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел
было сесть
на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это время поспешила встать с дивана Домна Осиповна.
— Да как же, помилуйте? Я у
вас же, у вашего превосходительства
был вскоре после того.
Вы меня спрашиваете: «Что это такое?», я говорю: «Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: «Ах, моська, знать, сильна, коль лает
на слона!» — как писал господин Крылов.
— Нет
на бирже, но у
вас они
есть, — пояснила Домна Осиповна.
— Я, знаете… вот и она
вам скажет… — продолжал Янсутский, указывая
на Мерову, — черт знает, сколько бы там ни
было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то
есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. — Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?.. — Я! По-моему, скупость
есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал.
— Может
быть,
вы и меня угощаете обедом, чтобы подкупить
на что-нибудь? — заметил ядовито Тюменев.
— Madame Мерова вообще, я вижу,
вам больше нравится, чем я!.. Что ж, займитесь ею: она, может
быть, предпочтет
вас Янсутскому, — проговорила она с навернувшимися слезами
на глазах.
—
Вы никак не должны
были с ним говорить!.. Он хоть человек не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если у
вас есть с ним какое-нибудь дело, то
вы должны
были поверенного вашего послать к нему!..
На это
есть стряпчие и адвокаты.
Прокофий не счел за нужное отвечать ей
на это, и тайная мысль ею
была такова: «Ну да, как же, до
вас было!»
— Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства
на то
есть; вот, например, как врачу не сказать
вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, — проговорил он, показывая Бегушеву
на два большие прыща, которые он заметил
на груди его из-под распахнувшейся рубашки.
— Теперь позвольте мне
вам рассчитать, — начал он с знаменательным видом. — В год, значит,
вы выпиваете около тысячи бутылок; разделите это число бутылок
на ведра, и мы получим семьдесят ведер; это — целое море!
— Знаете что, — начал Тюменев, окончательно развернувшийся, — в молодости я ужасно
был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не
был очень влюблен.) Эта женщина, — продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их
на Мерову, — как две капли воды походила
на вас.
— Но
вы мне говорили, что она
будет жить
на другой квартире, — заметил мрачно Бегушев.
— Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот
вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю
вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю
вас:
быв в моем положении, взяли ли бы
вы опять к себе
на службу подобного человека?»
— Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с
вами, cousin, служили
на Кавказе и стаивали
на бивуаках… Для
вас, конечно, это
было очень тяжелое время!
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что
вы оставили военную службу, для которой положительно
были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил
вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и
вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда
вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым
вы, заметьте, командовали в чине корнета, что
было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что
вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
— Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут его щипать, он только им возражает: «Попомните бога, господа, так ли это
было? Не
вы ли мне это советовали, не
вы ли меня
на то и
на другое науськивали!» — словом, как истинный русский человек!
— Как
вам это покажется, а?.. Хороша?.. — обратился Тюменев к Бегушеву. —
На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад
был тому, так как он
был никуда и ни
на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!
—
Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять
будет посещать нас; но он сказал
вам, за что я
на него сердита? — спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение
на слове за что.
В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, — пункт,
на котором Татьяна Васильевна
была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому
вы не знаете деяний Петра?» — осмеливались ей замечать некоторые.
— Женских рук и плеч мы с
вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это
были живые и
на земле существующие! — заметил Бегушев.
— В таком случае вот видите что, — произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву
на своем длинном кресле,
на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары
на весь вагон. — Поедемте вместе со мной
на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я
вас введу во все спиритические общества, и
вы, может
быть, в самом деле уверуете!..
На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно
будет приютиться, и когда та ответила ему: «В комнатке около кухни», Прокофий не выдержал и воскликнул: «Али здесь в доме!..
Будет, что про
вас еще и клеушков [Клеушок — небольшой хлев.] осталось». Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило.
— Ах
вы, обеспеченные господа! — воскликнул доктор. — Ей-богу, как посмотришь
на вас… у меня много
есть подобных
вам пациентов… так даже мы, доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше!
— Подите
вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так — брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! — говорил он, опять-таки взглядывая
на Домну Осиповну, у которой в самом деле
были ресницы длинные, глаза с поволокой. — Румянец… — натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился.
— Если
вы находите, что
быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!.. — отвечал резко и насмешливо Бегушев: он
на доктора еще более злился, чем
на Янсутского.
— «А
на сколько, говорю, их?» — «Да полагать надо,
на миллион!» — «Но какая же, говорю, при ликвидации дела может
быть по ним уплата?» — «Более, говорит, семидесяти пяти копеек нельзя получить!» — «А
вы, чай, просите за них гривен по шести?» — «Нет, говорит, хорошо, если б дали по полтинничку!»
— Другие за
вас будут ездить, а
вы, как главный телеграфист, сидите у себя в комнате и наигрывайте
на клавишах… В этом деле, кроме денежного интереса,
есть нравственный: Домна Осиповна, — полагаю, что
вы не
будете спорить против того, — очень дрянная женщина.
— Извините меня, мой друг, хоть
вы и видите, какая я, — говорила Аделаида Ивановна, собравшаяся несколько с духом и показывая
на себя: она действительно
была в спальном капоте, ночном чепце и пылала не меньше своей горничной. — Но мне так хотелось
вас видеть! — проговорила она.
— Первый — князь Мамелюков!..
Вы знаете, cousin, какая почти родственная любовь существовала между нашими семействами, я его воспринимала от купели, хотя и
была еще молоденькой девушкой!.. Как мне совестно тогда
было… — И старушка, махнув рукой, еще более покраснела, а Маремьяша поспешила налить ей
на голову целую пригоршню одеколона. — Князь мне должен сорок тысяч и не платит — мне это так удивительно!
— О, тогда, cousin, попросите его, чтобы он хоть часть мне заплатил… vous comprenez [
вы понимаете (франц.).], что мне тяжело же жить все и во всем
на счет брата… Конечно, Александр — ангел: он мне ни в чем не отказывает; но как бы то ни
было, меня это мучит…
— Madame! — начал он своим трагическим тоном. — Я потерял
было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает… Нанять мне ей квартиру не
на что… я нищий… Я молю
вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!
— Не может
быть!..
Вы так еще молоды; конечно,
вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это
была для
вас потеря! — То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда
на нее отвергла. — Но где же
вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него
есть дочь, и такая еще прелестная!
— Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. — ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать
на Домну Осиповну. — К
вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит
на вас, что
вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь
была полезна!.. Впрочем, бог
вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..
— Очень многим и очень малым, — отвечал развязнейшим тоном граф. —
Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней
на вечере, имеющемся
быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и
вас посетить их дом.
—
Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро
будет поставлена
на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. — расписывал Хвостиков.
— Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед
вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это
было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об
вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением
на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
— Грохов,
вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей помощи!.. — проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости
на стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды
на белилах.
— Да
вы не отказались от наследства, а приняли его, — возразил Грохов. «Конечно… — вертелось
было у него
на языке, — существуют и другие статьи закона по этому предмету…» Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. — Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, — мне не до дел! — заключил он и повернулся к стене.
— Если
вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот
вам мое слово: я
буду ездить к
вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с
вами, — проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти
на помощь к этой разбитой женщине.
— Александр Иванович,
вы были таким благодетелем мне… Я понимаю, что вся моя жизнь должна
была бы остаться
на служение
вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова.
— Не знаю, как
вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя
на диване!.. — сказал он и мрачно задумался. — Вообще, скажите мне, Бегушев,
вы меня нисколько не любите и не уважаете? — присовокупил он.