Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать
на авось. (Вслух.)Если
вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к
вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать
вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого
вы знаете. Ведь
вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев
на землях и у того и у другого.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или
на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у
вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их
было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Вы, может
быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной
на дружеской ноге.
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай бог
вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает рукою), чтоб можно
было на ладонку посадить, да-с! Все
будет мальчишка кричать: уа! уа! уа!
Городничий. Полно
вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку
выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков
на чай.
Хлестаков. Нет, не хочу! Я знаю, что значит
на другую квартиру: то
есть — в тюрьму. Да какое
вы имеете право? Да как
вы смеете?.. Да вот я… Я служу в Петербурге. (Бодрится.)Я, я, я…
Городничий. Мотает или не мотает, а я
вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и
вам. Особенно
вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные
вам богоугодные заведения — и потому
вы сделайте так, чтобы все
было прилично: колпаки
были бы чистые, и больные не походили бы
на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что
есть нового
на свете. Я
вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может
быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но
вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может
быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это
на свой счет.
— Скажи! —
«Идите по лесу,
Против столба тридцатого
Прямехонько версту:
Придете
на поляночку,
Стоят
на той поляночке
Две старые сосны,
Под этими под соснами
Закопана коробочка.
Добудьте
вы ее, —
Коробка та волшебная:
В ней скатерть самобраная,
Когда ни пожелаете,
Накормит,
напоит!
Тихонько только молвите:
«Эй! скатерть самобраная!
Попотчуй мужиков!»
По вашему хотению,
По моему велению,
Все явится тотчас.
Теперь — пустите птенчика...
Садятся два крестьянина,
Ногами упираются,
И жилятся, и тужатся,
Кряхтят —
на скалке тянутся,
Суставчики трещат!
На скалке не понравилось:
«Давай теперь попробуем
Тянуться бородой!»
Когда порядком бороды
Друг дружке поубавили,
Вцепились за скулы!
Пыхтят, краснеют, корчатся,
Мычат, визжат, а тянутся!
«Да
будет вам, проклятые!
Не разольешь водой...
«Дерзай!» — за ними слышится
Дьячково слово; сын его
Григорий, крестник старосты,
Подходит к землякам.
«Хошь водки?» —
Пил достаточно.
Что тут у
вас случилося?
Как в воду
вы опущены?.. —
«Мы?.. что ты?..» Насторожились,
Влас положил
на крестника
Широкую ладонь.
Оно и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да
быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я
на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте
вы меня...
А жизнь
была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять
на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда
были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх
вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам только воевать…
Пришел и сам Ермил Ильич,
Босой, худой, с колодками,
С веревкой
на руках,
Пришел, сказал: «
Была пора,
Судил я
вас по совести,
Теперь я сам грешнее
вас:
Судите
вы меня!»
И в ноги поклонился нам.
«А
вы что ж не танцуете? —
Сказал Последыш барыням
И молодым сынам. —
Танцуйте!» Делать нечего!
Прошлись они под музыку.
Старик их осмеял!
Качаясь, как
на палубе
В погоду непокойную,
Представил он, как тешились
В его-то времена!
«
Спой, Люба!» Не хотелося
Петь белокурой барыне,
Да старый так пристал!
—
А Клим ему в ответ:
«
Вы крепостными не
были,
Была капель великая,
Да не
на вашу плешь!
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою
был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя
на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом
был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от
вас не потаю: покойник-свет, лежа
на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
— Я уж
на что глуп, — сказал он, — а
вы еще глупее меня! Разве щука сидит
на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует
вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть
вами, а ищите
вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот
будет володеть
вами!
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте
вы меня, а я
вас не трону. Сажайте и сейте,
ешьте и
пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это
вам же
на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— И
будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу
на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду
на войну — и
вы идите! А до прочего
вам ни до чего дела нет!
— Ах, ляд
вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая
на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь
будем делать? — спрашивал он в тоске помощника градоначальника.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле:"
Вы, мужчины, очень счастливы;
вы можете
быть твердыми; но
на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не
на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И только.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу
вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то
был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше
на бога!
Стоите
вы в темном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сделаны из змий и
на груди (у
вас) доска,
на которой написано:"Сей
есть ведомый покровитель нечестивых и агарян"[
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая
на него и не опуская глаз под его устремленным
на ее прическу взором, — я преступная женщина, я дурная женщина, но я то же, что я
была, что я сказала
вам тогда, и приехала сказать
вам, что я не могу ничего переменить.
― Как здоровье вашей жены?
Вы были в концерте? Мы не могли. Мама должна
была быть на панихиде.
— Через неделю. Ответ же ваш о том, принимаете ли
вы на себя ходатайство по этому делу и
на каких условиях,
вы будете так добры, сообщите мне.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием счастия, которое
было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и
вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда
на бильярде играет. Он еще года три тому назад не
был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики
есть?» А он ему говорит: «
вы третий». Да, брат, так-то!
— Я? я недавно, я вчера… нынче то
есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к
вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что
вы катаетесь
на коньках, и прекрасно катаетесь.
«Да, — вспоминала она, что-то
было ненатуральное в Анне Павловне и совсем непохожее
на ее доброту, когда она третьего дня с досадой сказала: «Вот, всё дожидался
вас, не хотел без
вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
— Я очень рада
буду, если
вы поедете. Я бы так хотела
вас видеть
на бале.
— А, и
вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра?
Вы не смотрите
на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились
на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Должно
быть, мои слова
на вас сильно действуют, что
вы их так помните, — сказал Левин и, вспомнив, что он уже сказал это прежде, покраснел.
— То
есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя
на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и
на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор.
— Это
было рано-рано утром.
Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро
было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и
на мгновенье
вы мелькнули, и вижу я в окно —
вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем
вы тогда думали. О важном?
— Да, но
вам, может
быть, легче вступить в сношения, которые всё-таки необходимы, с человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я очень рад
был услышать о вашем решении. И так уж столько нападков
на добровольцев, что такой человек, как
вы, поднимает их в общественном мнении.
— В кого же дурной
быть? А Семен рядчик
на другой день вашего отъезда пришел. Надо
будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, — сказал приказчик. — Я
вам прежде докладывал про машину.
— Хорошо ли
вы провели ночь? — сказал он, наклоняясь пред нею и пред мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу принять этот поклон
на свой счет и узнать его или не узнать, как ему
будет угодно.
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич,
вы у меня не
были; посмотрите, как
на балконе у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
— Да вот я
вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец
был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у
вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «
На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
— А мы думали
вас застать
на поле, Василий Семеныч, — обратилась она к доктору, человеку болезненному, —
вы были там?
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им,
вам то
есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову
на бок, уставился
на барина.
— Да вот, как
вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем углу.
Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю
на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни
будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Может
быть,
вы склонны смотреть
на вещи слишком трагически.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни
на что не похоже, что у
вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь
на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди
будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут
на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Ах, как я рада
вас видеть! — сказала она, подходя к ней. — Я вчера
на скачках только что хотела дойти до
вас, а
вы уехали. Мне так хотелось видеть
вас именно вчера. Не правда ли, это
было ужасно? — сказала она, глядя
на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы
вы знали, как
вы больно мне делаете! Всё равно, как у
вас бы умер ребенок, а
вам бы говорили: а вот он
был бы такой, такой, и мог бы жить, и
вы бы
на него радовались. А он умер, умер, умер…