Неточные совпадения
— Я
вам, Алена Ивановна, может
быть,
на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… — Он смутился и замолчал.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя
вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь
на ваше благородное слово», то
есть все это, я
вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала
на детей). О, треклятая жизнь! А
вам,
вам не стыдно, — вдруг набросилась она
на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним
пил? Ты тоже с ним
пил! Вон!
Понимаете ли
вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может
быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у
вас, Дунечка, все-таки
на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
— Да как же
вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не
на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться
на запор изнутри, надо
быть дома, понимаете? Стало
быть, дома сидят, да не отпирают!
Я, говориль,
на вас большой сатир гедрюкт
будет, потому я во всех газет могу про
вас все сочиниль.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с
вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала
на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером
вам уже пересылала однажды, они и
на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича
на сих днях уведомили из своих мест, чтобы
вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу
вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и
вы угадаете. Ваших, то
есть мамашу и сестрицу, жду с часу
на час…
— Я, милый барин, всегда с
вами рада
буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при
вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек
на выпивку!
— Кто?
Вы?
Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у
вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не
было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так
вас вот этакий ребенок надует
на этом, коли захочет!
— То-то и
есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался.
На трате-то их и ловят. Не все же такие, как
вы, хитрецы.
Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
С этого вечера, когда я узнал, как он всем
вам был предан и как особенно
вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря
на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть
на лестницу. Настасья, свети! Клянусь
вам, — продолжал он полушепотом, уж
на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете
вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать
будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь
на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это
вам сказать, то
есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет
на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Да недалеко ходить: известно ли
вам, как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал
было жениться
на этой, как ее, —
на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
Теперь, когда уже с
вами можно разговаривать, мне хотелось бы
вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие
на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то
будет даже и хуже.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев
на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен
был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна
будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее
будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя
на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у
вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Я… я… зашла
на одну минуту, простите, что
вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать
было некого. А Катерина Ивановна приказала
вас очень просить
быть завтра
на отпевании, утром… за обедней…
на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.
— Она просит
вас сделать нам честь
на отпевании в церкви
быть завтра, а потом уж к ней прибыть,
на поминки.
—
Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена
была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела
на Соню.
— Да неужели ж
вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря
на Раскольникова, — что ты это?
— А вот ты не
была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я
на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба
вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может
быть, чтоб он эгоист
был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером
будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— Если
вам теперь надо идти… — начала
было Соня, совсем и не посмотрев
на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.
— Ваши обе вещи, кольцо и часы,
были у ней под одну бумажку завернуты, а
на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от
вас получила…
— А что, интересно
было? Я ведь
вас вчера
на самом интересном пункте бросил? Кто победил?
— Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда
вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж
быть того не может, хе, хе! чтобы
вы сами себя не считали, — ну хоть
на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, — в вашем то
есть смысле-с… Ведь так-с?
—
Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я
вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь
на днях… да хоть завтра. Я
буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим…
Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Вследствие двух причин к
вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для
вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может
быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и
на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу
вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то
есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Однако ж
вы… однако ж
вас не собьешь! — проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, — я
было думал схитрить, да нет,
вы как раз
на самую настоящую точку стали!
— Это
вы правду сказали, что у меня
есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не отвечая
на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают.
Вошел,
на рассвете,
на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли
вам, Аркадий Иванович,
на дорогу-то?» А она мастерица гадать
была.
— То
есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем.
На этот счет открою
вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что
был сам жертвой. Ну так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
— Случайно-с… Мне все кажется, что в
вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского
на Сенной в старину ночевывал, и
на шаре с Бергом, может
быть, полечу.
— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я
вас нашел и какое
вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то
есть что
вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?
Вас же особенно
буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна,
на эту же тему, тем паче, что и письмо мое
было адресовано
вам, а не кому иначе.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь
есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот
на первый раз и займите. Часы я
вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с
вами… Да куда ж ты, Родя?
А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала
на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус
есть,
вы не знаете…
— А
вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь
вы, я знаю,
вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы
вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да
на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать
было больно!
— Как не может
быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же
вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой пойдут, она
будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
— Успеем-с, успеем-с!.. А
вы курите?
Есть у
вас? Вот-с, папиросочка-с… — продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю
вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь
на вольной,
на время. Поправочки надо
было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, — а? Как
вы думаете?
Мне надо
быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого
вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен
был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
— Ну, так вот там, так сказать, и примерчик
на будущее, — то
есть не подумайте, чтоб я
вас учить осмелился: эвона ведь
вы какие статьи о преступлениях печатаете!
Вы вот изволите теперича говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало
быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы
на дважды два — четыре походило!
Ведь вот
будь вы действительно,
на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы
вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду
вы все это делали, а, напротив, в полной памяти?
— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то
есть, от себя ли он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да
вам именно должно бы говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот
вы не скрываете же!
Вы именно упираете
на то, что с вашего наущения!
Стало
быть, я
на вас не питаю подозрений, коли иначе поступил!
— Да как же, вот этого бедного Миколку
вы ведь как, должно
быть, терзали и мучили, психологически-то,
на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно
быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался,
вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им
быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так
было! Это
было другое…
Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась
на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне
было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.