Неточные совпадения
Пары стали устанавливаться в кадриль, и пока музыканты усаживались на свои места, в углу залы между двумя очень уж пожилыми чиновниками, бывшими за несколько минут перед
тем в кружке около Марфина, начался вполголоса
разговор, который считаю нужным передать.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел
разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме
того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с
тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по
тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Разговор затем на несколько минут приостановился; в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось на этот раз подло, а не взять — значило лишить себя возможности существовать так, как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение и в
то же время всегда выбирал это неладное.
— Вы вчера долго оставались на бале? — направил
тот будто бы случайно
разговор на другой предмет.
Тема на этот
разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел,
то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но
тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило
то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
Нищие, и особенно молодой из них, заметно прислушивались к этому
разговору. Из волокового окна между
тем выглянуло заплывшее жиром, сизо-багровое лицо какой-то женщины, которая толстой и до плеча голой рукой подала им огромный кусище пирога и проговорила при этом...
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы и адмиральши проглядывала печаль. В
тот именно день, как за ними подсматривала Зудченко, у них произошел такого рода
разговор...
Адмиральша не совсем доверчиво посмотрела на дочь и уж станции через две после этого
разговора начала будто бы так, случайно, рассуждать, что если бы Ченцов был хоть сколько-нибудь честный человек,
то он никогда бы не позволил себе сделать
того, что он сделал, потому что он женат.
В продолжение всей обедни не слышалось ни малейшего
разговора: в
то время вообще считалось говорить в церкви грехом и неприличием.
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен
тем, что ни одного слова не в состоянии был приспособить к предыдущему
разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не
то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
Крапчик, слыша и видя все это, не посмел более на эту
тему продолжать
разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему не покажут картины чисто русской школы по штилю, до
тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами.
По уходе ее, князь несколько мгновений не начинал
разговора, как будто бы ему тяжело было передать
то, что случилось.
Егору Егорычу между
тем было до тошноты скучно слушать этот деловой
разговор.
Вместо
того, чтобы начать свое руководство со временем, Егор Егорыч, по свойственной ему нетерпеливости и торопливости, в
тот же день, приехав после этого
разговора с Сусанной домой, принялся составлять для нее экстракт из книги Сен-Мартена.
Вечером масонские
разговоры в присутствии нового лица, конечно, не могли начаться, а дождь между
тем хлестал в окна. Музыка тоже утомила несколько играющих.
Gnadige Frau между
тем об этих
разговорах и объяснениях с прелестным существом в непродолжительном времени сообщила своему мужу, который обыкновенно являлся домой только спать; целые же дни он возился в больнице, объезжал соседние деревни, из которых доходил до него слух, что там много больных, лечил даже у крестьян лошадей, коров, и когда он таким образом возвратился однажды домой и, выпив своей любимой водочки, принялся ужинать,
то gnadige Frau подсела к нему.
—
Разговор не зашел о
том. Кроме
того, он прежде достаточно говорил мне о своей духовной матери.
— Я точно
то же докладывал Катерине Петровне, — вмешался в
разговор опять-таки присутствовавший при этом объяснении управляющий.
При этом случилось нечто хоть и неважное, но в
то же время весьма странное: когда губернский предводитель, возражая губернатору, выразился, что Ченцова, как дворянина, нельзя изгонять, и в заключение своей речи воскликнул: «C'est impossible!» [Это невозможно! (франц.).], вдруг в
разговор их вмешался Тулузов, как бы отчасти понявший
то, о чем говорилось на французском языке.
Что касается до самого Аггея Никитича,
то он, побеседовав с Сусанной Николаевной, впал в некоторую задумчивость. Его мучило желание, чтобы
разговор поскорее коснулся масонства или чего-либо другого возвышенного; но — увы! — его ожидания и желания не осуществились, а напротив, беседа перешла на весьма житейский предмет. Мартын Степаныч, заметно вспомнив что-то важное и проведя, по своей привычке, у себя за ухом, сказал...
На этом месте
разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился
тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о
том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
— И я сегодня же заведу с Егором Егорычем
разговор, который, я знаю, очень его заинтересует, — присовокупила
та, несколько лукаво прищуривая свои глаза, и вечером, с наступлением которого Егор Егорыч стал еще мрачнее, она, в присутствии, конечно, Сусанны Николаевны и доктора, будто бы так, случайно, спросила Егора Егорыча...
У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый
разговор, еще и прежде
того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший между ними до конца.
— Недоволен? Но он мне ничего не писал о
том! — проговорила Миропа Дмитриевна, удивленная, что Егор Егорыч с ней начал такой
разговор. — И чем же ты тут недоволен? — обратилась она тоже строго к Аггею Никитичу.
— Не знаю-с, — отвечал
тот, совершенно не поняв, что хочет сказать Углаков, и снова продолжал
разговор с Лябьевым.
— Почему же неумным? Бог есть разум всего, высший ум! — возразила Зинаида Ираклиевна, вероятно, при этом думавшая: «А я вот тебя немножко и прихлопнула!». В
то же время она взглянула на своего молодого друга, как бы желая знать, одобряет ли он ее; но
тот молчал, и можно было думать, что все эти старички с их мнениями казались ему смешны: откровенный Егор Егорыч успел, однако, вызвать его на
разговор.
Тот, без всякого предварительного доклада, провел его в кабинет генерал-губернатора, где опять-таки на безукоризненном французском языке начался между молодыми офицерами и маститым правителем Москвы оживленный
разговор о
том, что Лябьев вовсе не преступник, а жертва несчастного случая.
Между узником и посетителями его как-то не завязывался
разговор. Да и с чего его было начать? С
того, что случилось? Это все знали хорошо. Высказывать бесполезные рассуждения или утешения было бы очень пошло. Но только вдруг Лябьев и Углаков услыхали в коридоре хорошо им знакомый голос Аграфены Васильевны, которая с кем-то, должно быть, вздорила и наконец брякнула...
Разговор, впрочем, на
том только и окончился.
Разговор у них происходил с глазу на глаз,
тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея Никитича и поехал к нему,
то из Москвы прислана была новая бумага в суд с требованием передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов проживает в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся его…
Разговор между собеседниками начался с
того, что Максинька, не без величия, отнесся к частному приставу с вопросом...
Сергей Степаныч, заметно, обрадовался Егору Егорычу, и
разговор на этот раз между ними начался не о масонстве, а о
том, что наболело у Марфина на душе.
Разговор этот был прерван
тем, что к Егору Егорычу подошел Сергей Степаныч.
Весь этот
разговор Пьер слушал молча и надувшись, думая в
то же время про себя: «Неужели этот старый сморчок не понимает, что я оттого именно и болен, что он живет еще на свете и не засох совсем?»
Вскоре после
того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом, начал было говорить об этом столь близком ему деле, но властитель отклонил даже
разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!» [«Рыцари в самые варварские времена, побуждаемые ревностью, убивали своих жен, но никогда не затрагивали их чести публично!» (франц.).]
Он сказал об этом первоначально Сусанне Николаевне,
та спросила о
том сестру и после
разговора с ней объявила Егору Егорычу...
Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой
разговор с поручиком,
то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил...
Обыкновенно хозяева и gnadige Frau все почти время проводили в спальне у Егора Егорыча, и
разговор у них, по-видимому, шел довольно оживленный, но в
то же время все беседующие чувствовали, что все это были одни только слова, слова и слова, говоримые из приличия и совершенно не выражавшие
того, что внутри думалось и чувствовалось.
Дальнейший
разговор продолжался в
том же тоне, и только Аггей Никитич, заметив, что старому аптекарю не совсем нравится злословие, несколько сдерживался, но зато пани Вибель шла crescendo и даже стала говорить сальности...
Пани на это ничего не отвечала и только как бы еще более смутилась; затем последовал
разговор о
том, будет ли Аггей Никитич в следующее воскресенье в собрании, на что он отвечал, что если пани Вибель будет, так и он будет; а она ему повторила, что если он будет,
то и она будет. Словом, Аггей Никитич ушел домой, не находя пределов своему счастью: он почти не сомневался, что пани Вибель влюбилась в него!
Вопрос этот сверх ожидания разрешил Вибель, сказав, что у одного его приятеля — Дмитрия Васильича Кавинина, о котором, если помнит читатель, упоминал Сергей Степаныч в своем
разговоре с Егором Егорычем, — можно попросить позволения отпраздновать сей пикник в усадьбе
того, в саду, который, по словам Вибеля, мог назваться королевским садом.
— Нет, сударь, вам туда всходить высоко; вы и без
того, смотрите, какой бледный, — вмешался в
разговор Антип Ильич.
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли на пароход,
то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где к ней обратился с
разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки на горах называются разбойничьими гнездами, потому что в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел.
Тотчас же вслед за обедом затеялись танцы, в продолжение которых Аггей Никитич, вероятно, вследствие выпитого вина, был несколько более внимателен к явно стремящейся к нему Екатерине Петровне, и она, очень довольная
тем, сразу же затеяла с ним почти интимный
разговор.
— Мы это отчасти знаем, — произнес откупщик и, таинственно усмехнувшись, взглянул на стоявшего в дверях Аггея Никитича, который если не прислушивался к их
разговору,
то все-таки смотрел на них.
— И когда я, — вмешался в
разговор поручик, заметно приосанившись, — передал господину камер-юнкеру вызов Аггея Никитича,
то он мне отвечал, что уезжает в Москву и чтобы мы там его вызывали.
Будь пани Вибель несколько поумней и похитрей, ей стоило только прекратить этот
разговор и признаться Аггею Никитичу, что она действительно дурно поступила,
то, может быть, все бы кончилось благополучно; но, во-первых, она нисколько не считала себя дурно поступившею, а, напротив, в намеках и колкостях Аггея Никитича видела совершенно несправедливое оскорбление ее; сверх
того, по темпераменту своему она была очень вспыльчива, так что, когда Аггей Никитич произнес фразу, что пани Вибель упивалась болтовней камер-юнкера, она встала с кресла и с
тем гордым видом польки, каковой обнаружила при первом знакомстве своем с откупщицей, произнесла...
— Живет и почти явно это делает; сверх
того, чудит еще черт знает что: ревнует ее ко всем, вызывает на дуэль… — говорил камер-юнкер; но так как в это время было окончательно изготовлено заемное письмо и его следовало вручить Миропе Дмитриевне, а она, с своей стороны, должна была отсчитать десять тысяч камер-юнкеру,
то обряд этот прекратил
разговор об Аггее Никитиче.
Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей праха, собиралась уехать из Москвы,
то между нею и Терховым произошел такого рода
разговор.
На этом пока и кончился
разговор камергера с Миропой Дмитриевной. В следующие за
тем дни Миропа Дмитриевна, сама обыкновенно сидевшая за общим столом своих постояльцев, очень хорошо замечала, что камергер был грустен и только по временам как-то знаменательно взглядывал на нее. Миропа Дмитриевна, несмотря на
то, все-таки решилась повыдержать его. Но вот однажды камергер, встретив ее в коридоре, сказал такого рода фразу...