Неточные совпадения
Но о нем почти как бы и забыли, и когда старец вступил опять в келью,
то застал самый оживленный общий
разговор между своими гостями.
Только Агафья эту штуку,
то есть разговор-то наш, ей тогда и передай.
Разговор между ними в
то свидание, впрочем, не завязался.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат,
то есть не
тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит:
разговор у них торжественный…
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский
разговор какой-нибудь и я бы подслушивала,
то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
— Ну если в ступе,
то это только, может быть,
разговор… — заметил Алеша. — Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать…
— Да, во-первых, хоть для русизма: русские
разговоры на эти
темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее,
тем ближе к делу. Чем глупее,
тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил,
тем для меня же выгоднее.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем
разговоре, не замечаешь его, а между
тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и проч., и проч.
С брезгливым и раздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что
тот желает иметь с ним особенный
разговор.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к
тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в
тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в
разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к
тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас же этот
разговор замял, хотя и хорошо бы сделал, если бы разъяснил тогда же Дмитрию Федоровичу догадку свою: что если сам Самсонов послал его к этому мужичку как к Лягавому,
то не сделал ли сего почему-либо на смех и что нет ли чего тут неладного?
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив
той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в
разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
Кроме
того, особенно записали, со слов Андрея, о
разговоре его с Митей дорогой насчет
того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на
том свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончил
тем, что и это показание о
том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить к делу».
Все это самое и весь
разговор наш предыдущий с вами-с, накануне
того дня вечером у ворот-с, как я вам тогда мой страх сообщил и про погреб-с, — все это я в подробности открыл господину доктору Герценштубе и следователю Николаю Парфеновичу, и все они в протокол записали-с.
— Так ты уж это объявлял в показании? — спросил несколько опешенный Иван Федорович. Он именно хотел было пугнуть его
тем, что объявит про их тогдашний
разговор, а оказалось, что
тот уж и сам все объявил.
Вот теперь этого нашего с вами
разговору никто не слышит, кроме самого этого Провидения-с, а если бы вы сообщили прокурору и Николаю Парфеновичу, так
тем самым могли бы меня вконец защитить-с: ибо что за злодей за такой, коли заранее столь простодушен?
— Оченно понимаю-с. А коли вы этого не покажете,
то и я-с всего нашего с вами
разговору тогда у ворот не объявлю…
Странно было и
то, что Алеша не искал с ним
разговоров о Мите и сам не начинал никогда, а лишь отвечал на вопросы Ивана.
— Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда я уходил от тебя из больницы, что если я промолчу о
том, что ты мастер представляться в падучей,
то и ты-де не объявишь всего следователю о нашем
разговоре с тобой у ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, что ли, в какой с тобою вступал, боюсь тебя, что ли?
—
То же самое и в больнице, говоря с вами, разумел, а только полагал, что вы и без лишних слов поймете и прямого
разговора не желаете сами, как самый умный человек-с.
— Почему, почему я убийца? О Боже! — не выдержал наконец Иван, забыв, что всё о себе отложил под конец
разговора. — Это все
та же Чермашня-то? Стой, говори, зачем тебе было надо мое согласие, если уж ты принял Чермашню за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?
К
тому же вы после
разговора нашего поехали бы али остались.
Гость ждал и именно сидел как приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший ввиду
того, что хозяин занят и об чем-то нахмуренно думает; готовый, однако, ко всякому любезному
разговору, только лишь хозяин начнет его.
— Уже не говорю о
том, чего не видал,
то есть о самом преступлении и всей этой катастрофе, но даже третьего дня, во время
разговора со мной, у него был необъяснимый неподвижный взгляд.
При этом была, конечно, и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что немудрено, что
разговор ее был неровен —
то гневлив,
то презрителен и усиленно груб,
то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения.
В
тот же вечер, после
разговора с братом, подсудимый пишет это роковое письмо, и вот это-то письмо и есть самое главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже!