Неточные совпадения
— Никакой, ни малейшей! — отвечал Марфин, постукивая
своей маленькой ножкой. — Я говорю это утвердительно, потому что по сему поводу мне переданы были
слова самого государя.
В
свою очередь, и Марфин, говоря последние
слова, исполнился какого-то даже величия: про него вся губерния знала, что он до смешного идеалист, заклятой масон и честнейший человек.
— Они хорошо и сделали, что не заставляли меня! — произнес, гордо подняв
свое лицо, Марфин. — Я действую не из собственных неудовольствий и выгод! Меня на волос чиновники не затрогивали, а когда бы затронули, так я и не стал бы так поступать, памятуя
слова великой молитвы: «Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж не посетуют!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего
слова приняла на
свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика, что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
— Вероятно, выше, — отвечал кротко и серьезно Марфин: он с твердостию выдерживал урок смирения, частию чтобы загладить
свою вчерашнюю раздражительность, под влиянием которой он был на бале, а частью и вследствие наглядного примера, сейчас только данного ему его старым камердинером; Марфин, по его
словам, имел привычку часто всматриваться в поступки Антипа Ильича, как в правдивое и непогрешимое нравственное зеркало.
Gnadige Frau поняла справедливость
слов мужа и окончательно ушла в
свою комнату, а Сверстов тотчас принялся писать предполагаемое им письмо, окончив которое он немедля же загасил свечку, хлобыснулся на
свою постель и заснул крепчайшим сном.
Сверстов, начиная с самой первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре
своей совершенно непрактический, но бойкий на
слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб.
Как ни тяжело было для Егора Егорыча такое предположение, но, помня
слова свои из письма к Людмиле, что отказ ее он примет как спасительный для него урок, он не позволил себе волноваться и кипятиться, а, тихо и молча дождавшись назначенного ему часа, поехал к Рыжовым.
— Из этого собственно и получило начало
свое скопчество: люди, вероятно, более суровые, строгие, возмутившись этими обычаями, начали учить, применяя невежественно
слова священного писания, что «аще око твое соблажняет тя, изми е и верзи от себе, и аще десная твоя соблажняет тя, усеци ю и верзи от себе».
Крапчик опять-таки ничего не понял из
слов владыки и прибегнул к обычной
своей фразе: «Если так, то конечно!», а потом, подумав немного, присовокупил...
Все эти
слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но Муза — нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось весьма удобным жить в большом и почти пустынном доме и разыгрывать
свои фантазии, тогда как понятно, что в Москве у них будут небольшие комнаты, да, пожалуй, и фортепьяно-то не окажется.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для
своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем
своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности;
словом, всей
своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти
слова на
свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе
слово больше не заходить к
своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала двум
своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
Ко всем этим толкованиям Егора Егорыча Антип Ильич, стоявший у входа церкви, прислушивался довольно равнодушно. Бывая в ней многое множество раз, он знал ее хорошо и только при возгласе: «redemptio mundi» старик как бы несколько встрепенулся: очень уж звуками
своими эти
слова были приятны ему.
Под влиянием
своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать
свое падение было выше сил ее, тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по
словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
Князь вежливо пустил всех гостей
своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного
слова не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному
своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
Ободренный этими
словами, Петр Григорьич пустил сразу и во всю силу
свою диалектику.
— И что на этих радениях происходит, вы вообразить себе не можете! — лупил тот
слово в
слово, что он слышал от архиерея. — На этих радениях они прежде убивали младенцев
своих, причащались их кровью, потом бегали, скакали около чана.
Наставник в нем сам бог, и он сообщил
свое учение душе непосредственно, без
слов, и способом, который невозможно объяснить
словами.
Но есть еще высшая степень молитвы, в которой нет ни чужих
слов, ни
своих, а есть токмо упорное повторение: «Господи, помилуй!
— Это всеобъемлющее
словами нельзя определить, но можно только ощущать и соприкасаться с ним в некоторые счастливые моменты
своего нравственного бытия.
Соломон очень разгневался по этому случаю и, выбрав девять старейших мастеров, велел им непременно отыскать труп Адонирама и изменить
свое символическое
слово Иегова, ибо, по
своей великой мудрости, Соломон догадался, что ученики убили Адонирама, выпытывая у него
слово мастера.
Проговорив это, Егор Егорыч стал легонько постукивать ногой. У Сверстова это не свернулось с глаза. Сообразив, что это постукивание как раз началось при
слове «брак», он нашел настоящую минуту удобною, чтобы приступить к исполнению поручения
своей gnadige Frau.
— Gnadige Frau, еще одно
слово!.. Если бы предложение мое почему-либо показалось Сусанне Николаевне странным, то вот отдайте ей это мое стихотворение, в котором я, кажется, понятно выразил
свои стихийные стремления и, пожалуй, прорухи.
— Я говорю, что он влюблен в эту
свою — как ее?.. Екатерину Филипповну, и теперь скучает об ней. Он мне с первых
слов стал описывать ее, но с вами, я не знаю почему, ни
слова не заикнулся об этом!
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить вечного закона божественного единства, а должно было токмо вызвать противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего великий всемирный пожар залит зиждительными водами
Слова, над коими носился дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна тварь не может вне
своего назначения одною волею
своею действовать на другую и вредить ей; дух же беззакония заключен в
свою внутреннюю темницу, где он вечно сгорает в огне
своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
А посему божественное
слово, собрав все существенные свойства тварей и совокупив их в одну умопостигаемую единицу, как настоящее зерцало всеединого бога, отразилось в сем живом зерцале, и бог-отец, узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына, излил в него дух
свой, сиречь волю любви
своей, — и создался человек, и почи бог от дел
своих.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал
свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием
слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она не ходила, а когда он приходил в дом, то почти не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
Словом, Ченцовы устроили
свою деревенскую жизнь совершенно на широкую ногу русских бар.
На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял
свое послание и весьма тщательно переписал его
своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого
слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал...
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными
словами и даже просила его избавить от
своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.
Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и, поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его
словам, решился направить удар для достижения
своей цели на самую чувствительную струну женского сердца.
Доктору, кажется, досадно было, что Аггей Никитич не знает этого, и, как бы желая поразобраться с
своими собственными мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с собою отрывистые
слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей...
— Но велика ли эта пенсия!.. Гроши какие-то! — воскликнул Егор Егорыч. — И как же вам не представляется мысль, что вы для семьи, для жены вашей должны еще пока трудиться? — начал было Егор Егорыч продолжать
свои поучения, но при
словах: «для жены вашей», Аггей Никитич вдруг выпрямился на
своем кресле и заговорил сначала глухим голосом, а потом все более и более возвышающимся...
Все эти
слова Аграфена Васильевна произнесла с некоторой торжественностью, как будто бы, по обычаю
своих соплеменниц, она что-то такое прорекала обоим гостям
своим.
С этими
словами Сусанна Николаевна встала и сняла
свою шляпку, причем оказалось, что бывшая тогда в моде прическа, закрывавшая волосами уши и с виднеющимися сзади небольшими локончиками, очень к ней шла.
— Я не буду, когда вы не приказываете, — проговорил покорным голосом Углаков и, видимо, надувшись несколько на Марфину, во всю остальную дорогу ни
слова больше не проговорил с нею и даже, когда она перед
своим подъездом сказала ему: «merci», он ей ответил насмешливым голосом...
— Не понимаю вас, не понимаю, — затараторил Егор Егорыч, — кроме последнего вашего
слова: распря. Откуда же эта распря происходит?.. Откуда это недовольство, это как бы движение вперед?.. Неужели вы тут не чувствуете, что человек ищет
свой утраченный свет,
свой затемненный разум?..
— Иначе и нельзя, а то она отсыреет и тон потеряет… Это самый, я думаю, деликатный инструмент, — отвечала простодушно Марья Федоровна, вовсе не подозревавшая яду в
словах своей собеседницы, которая, впрочем, не стала с нею больше говорить и все
свое внимание отнесла к спору, все еще продолжавшемуся между молодым ученым и Егором Егорычем, ради чего они уселись уже вдали в уголке.
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более ни
слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в
свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.
— Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и от
слов своих? — полувоскликнула gnadige Frau.
Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних
слов отца Василия и отнесла это не к
своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был немного подшофэ.
— Не знаю и сам! — отвечал Егор Егорыч, несколько удивленный
словами Антипа Ильича, так как сей последний никогда не делал ему подобного рода вопросов. — Ты сам видишь, как тут уехать: Муза Николаевна измучена
своим несчастием; Сусанна Николаевна тоже вместе с нею мучится и, как я подозреваю, даже больна…
Ехав домой, Егор Егорыч всю дорогу был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного
слова; зато, оставшись один в
своем кабинете, сейчас стал писать к Аггею Никитичу письмо...
— Почему она расстроит? — спросила Екатерина Петровна, не зная, как принять
слова своего гостя, за шутку или за серьезное.
«Но Аггей Никитич весьма часто ездил в уезд и, может быть, там развлекался?» — подумала она и решилась в эту сторону направить
свое ревнивое око, тогда как ей следовало сосредоточить
свое внимание на ином пункте, тем более, что пункт этот был весьма недалек от их квартиры,
словом, тут же на горе, в довольно красивом домике, на котором виднелась с орлом наверху вывеска, гласящая: Аптека Вибеля, и в аптеке-то сей Аггей Никитич последние дни жил всей
своей молодой душой.
— Да ведь она года три тому назад, — начал уж шепотом рассказывать ополченец, — убегала от него с офицером одним, так он, знаете, никому ни единым
словом не промолвился о том и всем говорил, что она уехала к родителям
своим.
— Добрже, — одобрил Аггей Никитич и, уйдя к себе, приискал все
слова, какие только сумел найти в лексиконе. Поутру он преподнес Миропе Дмитриевне письмо и тетрадь со
словами, а затем они вкупе стали переводить и все-таки весьма смутно поняли содержание письма, что было и не удивительно, так как gnadige Frau написала
свое послание довольно изысканно и красноречиво.
— Ответствующий, — снова приступил Вибель к поучению, — немедленно при этом поднимает ладонь к лицу
своему и потихоньку шикает, напоминая тем вопрошающему о молчании; потом оба брата лобызаются, три раза прикладывая щеку к щеке… — Записали все мои
слова?
Пани на это ничего не отвечала и только как бы еще более смутилась; затем последовал разговор о том, будет ли Аггей Никитич в следующее воскресенье в собрании, на что он отвечал, что если пани Вибель будет, так и он будет; а она ему повторила, что если он будет, то и она будет.
Словом, Аггей Никитич ушел домой, не находя пределов
своему счастью: он почти не сомневался, что пани Вибель влюбилась в него!