Неточные совпадения
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя
много и
много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин
по тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
— Не думаю, чтоб очень сильно! — протянул Крапчик, кажется, начавший уже догадываться, зачем Егор Егорыч скачет в Москву, а не прямо едет в Петербург, и решивший за то преподнесть ему нечто не совсем приятное. — Тут
много по поводу их отъезда рассказывают…
Дело в том, что Егор Егорыч дорогой, когда она ехала с ним в Москву, очень
много рассуждал о разных евангелических догматах, и
по преимуществу о незлобии, терпении, смиренномудрии и любви ко всем, даже врагам своим; Сусанна хоть и молча, но внимала ему всей душой.
Егор Егорыч, подходя
по обычаю к руке дам, прежде всего окинул коротким, но пристальным взглядом Людмилу, и в ней
многое показалось ему подозрительным в смысле ее положения.
— Я
по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже
много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Я встречал
много женщин, религиозных
по натуре, и которые, сколько я теперь припоминаю, только и находили успокоение своим стремлениям в монастырях.
От одного руководителя они обыкновенно переходили к другому и
по большей части ходили слушать
многих, подобно как студенты слушают лекции разных профессоров…
Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она была,
по обыкновению, кокетливо одета: но в то же время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья как будто бы на этот раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так
много вдруг появилось, что сделать это оказалось довольно трудным.
После обеда Муза и Лябьев,
по просьбе хозяина, стали играть в четыре руки, и хотя Лябьев играл секондо, а Муза примо, но gnadige Frau хорошо поняла, как он
много был образованнее и ученее в музыкальном смысле своей соигрицы. Gnadige Frau втайне чрезвычайно желала бы сыграть с Лябьевым что-нибудь, чтобы показать ему, как и она тоже была образована в этом отношении, но, отстав столь давно от музыки, она не решалась высказать этого желания.
— Теперь, моя прелесть, довольно поздно, — сказала в ответ на это gnadige Frau, — а об этом придется
много говорить; кроме того, мне трудно будет объяснить все на словах; но лучше вот что… завтрашний день вы поутру приходите в мою комнату, и я вам покажу такой ковер, который я собственными руками вышила
по канве.
— Я себе так это объясняю, — отвечала с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны
многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что хлысты,
по своему верованию, очень близки к нам.
Потом, в тот же день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила, с своей стороны, покорнейшую просьбу взять ее с собой,
по той причине, что она никогда еще не видала русских юродивых и между тем так
много слышала чудесного об этих людях.
«На днях я узнал, — писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что
по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который
по болезни своей и
по неудовольствию с губернатором смещен. Столь
много ласкаемый
по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».
— Разумеется, что
многое можно сделать, — отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в тарелку. — Для меня, собственно, — продолжал он неторопливо и как бы соображая, — тут есть один путь:
по происхождению моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.
— Может быть, и то! — согласился Егор Егорыч,
по выражению лица которого и складу всего тела легко было понять, сколь
много эта новая выходка племянника опечалила и как бы пришибла его.
— Хотя
по необходимости и пропущено
много обрядов, но прием, полагаю, совершился: суть в сути, а не в феноменах, и потому нам остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и погасите все свечи, кроме спиртовой лампы!
— Юнг бесспорно великий поэт, — рассуждал отец Василий, — но он никак не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая многократно мое собственное сердце и зная
по исповеди сердца
многих других людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь странички вам сладостно!
У Петра Григорьича всегда было
много денег, и он был в этом отношении, по-своему, честен: не любя уступать и давать своих денег другим, он зато и не одолжался ими ни у кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал денег, — может быть, потому, что у него их никогда не было в сколько-нибудь сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел глупость или надобность не отказывать ему.
— Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ
много проходит! — объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно города значится
по паспорту господин Тулузов… Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
Шумилов, хоть и смело, но,
по случаю маленькой булавочки в голове, не совсем твердо ступая, повел доктора в канцелярию, где тот увидел в поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно, вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея при этом несколько высунутый направо язык, что, как известно, делают
многие усердные писцы.
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие
по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень
много выручали от карт, которые
по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
— Мне надобно
много кушать…
По вашим словам, я еще мальчик: значит, расту; а вы уж выросли… Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но ест, как удав, — шептал Углаков, слегка показывая глазами на князя, действительно клавшего себе в рот огромные кусищи.
— Ничего нет странного! — отозвался с некоторою запальчивостью Калмык. — Аркадий, в азарте, хватил его шандалом
по голове и прямо в висок… Никто, я думаю,
много после того не надышит.
В следующие затем дни к Марфиным
многие приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали, за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что
по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе сына в качестве ординарца для исполнения поручений
по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
У
многих из них появились слезы на глазах, но поспешивший в коридор смотритель, в отставном военном вицмундире и с сильно пьяной рожей, велел, во-первых, арестантам разойтись
по своим местам, а потом, войдя в нумер к Лябьеву, объявил последнему, что петь в тюрьме не дозволяется.
Нет никакого сомнения, что сей умный мужик, видавший на своем веку
многое, понял всю суть дела и вывел такого рода заключение, что барин у него теперь совсем в лапах, и что сколько бы он потом ни стал воровать
по откупу, все ему будет прощаться.
— Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, — стояла она на своем, — так чего же вам искать? Масонство решило
многое и, по-моему, совершенно правильно.
Что касается дела Тулузова, оставшегося в не решенном еще положении, то оно
много не заботило Егора Егорыча:
по бесконечной доброте своей он больше любил вершить дела добрые и милостивые, а не карательные.
— Частный пристав сказывал, что господин Марфин хлопотал
по этому делу очень
много.
— А в какое именье, как это угадать? У них,
по словам моего отца,
много имений! — говорил почти с отчаянием Углаков.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется
много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь
по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
Честный аптекарь действительно, когда супруга от него уехала, взял к себе на воспитание маленького котенка ангорской породы, вырастил, выхолил его и привязался к нему всею душою, так что даже
по возвращении ветреной супруги своей продолжал питать нежность к своему любимцу, который между тем постарел, глаза имел какие-то гноящиеся, шерсть на нем была,
по случаю множества любовных дуэлей, во
многих местах выдрана, а пушистый ангорский хвост наполовину откушен соседними собаками.
— Если вы чувствуете утомление, — отозвался он, — то лучше прекратить занятия, ибо гораздо полезнее меньше выслушать, но зато с полным вниманием, чем
много, но невнимательно.
По крайней мере, вы, господин Зверев, то, что я теперь говорил, уяснили себе вполне?
Собственно, дорогой путники не были особенно утомлены, так как проехали всего только несколько миль от Гарца,
по которому Егор Егорыч, в воспоминание своих прежних юношеских поездок в эти горы, провез Сусанну Николаевну, а потом прибыл с нею в Геттинген, желая показать Сусанне Николаевне университетский город; кроме того, она и сама, так
много слышавшая от gnadige Frau о Геттингене, хотела побывать в нем.
Многим, конечно, известно, что вид из замка на реку Неккер и прирейнскую долину весьма живописен; Сусанна Николаевна,
по крайней мере, с полчаса любовалась на эту картину.
— Франкмасонов, — начал, не откладывая времени, поучать своих неофитов аптекарь, — упрекают, что они
много заботятся о материальных выгодах своих сочленов, совершенно забывая других людей, которые бы более достойны
по своим человеческим правам их покровительства.
— Без сомнения! — подхватил камер-юнкер. — Особенно, когда господин Зверев
по своей молодцеватости и могучести имеет, вероятно, весьма лестное о нем мнение
многих дам.
В силу такого мнения Миропа Дмитриевна
по выходе замуж за Зудченко, а также бывши вдовою, каждый год что-нибудь приобретала, и только сделавшись женою безалаберного Зверева, Миропа Дмитриевна как бы утратила эту способность и стала даже почти проживаться, так как, в чаянии больших выгод от почтамтской службы мужа, она
много истратилась на переезд из Москвы в губернию, а в результате этой службы, как мы знаем, получила шиш.
— Очень рада с вами познакомиться! — произнесла она. — Я так
много слышала о вас хорошего! — заключила она, с любопытством осматривая странную одежду Аггея Никитича, который ей поклонился тоже смиренно и по-монашески.
— Никаких! У меня их было очень
много, но возиться с ними
по номерам, согласитесь, пытка, тем больше, что и надобности мне в них никакой нет, так что я все их гуртом продал.