Неточные совпадения
— Да
много кое-чего: в письмах отменили писать «покорнейший слуга», пишут «примите уверение»; формулярных списков
по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли…
Много!
«Увяз, любезный друг,
по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем
многое,
многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то,
по крайней мере, живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал
многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
Захар метался
по мастеровым,
по лавкам, весь в поту, и хоть
много гривен и пятаков положил себе в карман от сдач
по лавкам, но проклял и Андрея Ивановича, и всех, кто выдумал путешествия.
Она пела
много арий и романсов,
по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.
— Я мел, — твердил Захар, — не
по десяти же раз мести! А пыль с улицы набирается… здесь поле, дача: пыли
много на улице.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами — и втихомолку напишет
по ее совету.
Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил
много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет
по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
В ней даже есть робость, свойственная
многим женщинам: она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок от падения стула, но побоится пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, — все по-женски.
— Да, то ужасный путь, и
много надо любви, чтоб женщине пойти
по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.
— Да, у нас
много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь,
по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, — отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и
по скольку съедает он, весел он или скучен,
много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят
много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.
— Да по-французски есть
много нехороших слов…
Двоекурову Семен Козырь полюбился
по многим причинам. Во-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Неточные совпадения
Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак
по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит рукою около лба)
много,
много всего.
Пьем
много мы
по времени, // А больше мы работаем. // Нас пьяных
много видится, // А больше трезвых нас. //
По деревням ты хаживал? // Возьмем ведерко с водкою,
Носила я Демидушку //
По поженкам… лелеяла… // Да взъелася свекровь, // Как зыкнула, как рыкнула: // «Оставь его у дедушки, // Не
много с ним нажнешь!» // Запугана, заругана, // Перечить не посмела я, // Оставила дитя.
Стародум. Ему
многие смеются. Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за
многих. Зато нонче
многие не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Один только раз он выражается так:"
Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять, что, и
по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.